— Вы восстановлены в штате. Все дни с момента ухода на операцию по Ладожским бункерам оплачены как рабочие. Учитывая специфку ситуации и трудности переходного периода, личная инициатива внедрения в тонкие структуры для сдерживания экстремистов одобрена. В соответствии с Указом новой администрации вы награждены орденом Боевого Красного Знамени. Вам присвоено звание полковника. Я бы предпочел видеть вас в своем аппарате. Официальная процедура награждения состоится по вашему выздоровлению. Просьбы, пожелания имеются?

— Прошу разрешить мне прохождение службы по старому месту.

— Хорошо.

— Когда нужно приступать?

— После того, как вам закроют бюллетень, можете взять двухмесячный отпуск. Хотите поехать куда-нибудь?

— В Катманду.

— Куда?

— Альпинизмом я давно интересуюсь. И двух старых товарищей можно взять с собой?

— Хоть трех. Подготовить и для них визы?

— Да. И пусть возьмут все, что нужно, на неделю. На мою долю — в том числе.

— Ты всегда отличался, Юра, лица необщим выраженьем. Что еще?

— С квартирой моей все ли в порядке?

— Ты нуждался в улучшении жилищных условий. Кстати — вот твой паспорт. Старого-то, пожалуй, не сохранилось?

— А вы-то как думаете?

— Думаю, что нет. Вот тебе ключи от новой квартиры. Вот — от старой. Тоже ведь потерял?

— В чистилище лишаешься всего. Даже таких вещественных доказательств своего существования, как ключи от квартиры.

— Справедливо. Вот твой новый адрес. Прописан ты в новом доме на Ленинском проспекте. Соседи твои — люди торговые, но уж как-нибудь уживайся. В подъездах консьержи, только свистни, тебе и лампочку поменяют в коридоре, и кран починят. Три комнаты, большой коридор, лоджии. На вырост.

— А вещи мои где?

— Как где? По старому адресу. Все в целости и неприкосновенности. Квартира опечатана и под контролем. Переехать товарищи по работе помогут. Ты когда собираешься покинуть сии палаты?

— Рентгена жду. Процедур потом несколько. Говорят, можно через три-четыре дня.

— Я поговорю с главным. До Питера тебя доставят… ты как хочешь?

— Давно в поездах не ездил. Чтобы купе и чай в стакане.

— С лимоном.

— С лимоном.

— Ну, до скорого. Ждем новых творческих успехов от тебя и желаем здравствовать.

И министр покинул палату. Отъехала кавалькада.

Зверев наконец вернулся домой. С квартирой действительно все было в порядке, если не считать следов скрупулезного, методичного, тотального обыска. Он, не раздеваясь и не снимая обуви, прошел на балкон. Осень истекала последним медовым соком. Двор был пуст. Он вернулся в комнату, сел в кресло, закрыл глаза. Попробовал вспомнить все, что с ним происходило в последнее время.

По трезвому размышлению он решил никуда не переезжать.

Три времени, три шестерни, три круга. Вращаются на призрачных осях. И, передав вращение друг другу, передают надежду, веру, страх.

Он наконец снял куртку, сбросил обувь, расслабился.

Вода из крана потекла не желтая, значит этим краном пользовались не так давно.

…В Катманду им пришлось даже вывернуть карманы.

Вещей-то было совсем немного. Рюкзаки, небольшая бочка с топливом, два мешка с продуктами. Для Зимакова и Нины процедура была уже знакомой. Зверев переживал шмон тяжело. Ему столько раз за последний год приходилось подчиняться и позволять досматривать себя, что чаша терпения уже переполнилась. Он испытывал мучительное желание ударить этого маленького чиновника. Этого взяточника. Кулаком, снизу вверх, в челюсть. А потом выйти из таможни и сесть на парапете. А они пусть тут разбираются. Наконец он успокоился. Нина всучила «упирающемуся» смуглому мужчине с нашивками блок сигарет, и досмотр плавно сошел на нет. Ритуал совершен.

Наконец их выпустили на улицу.

— Сирдар! Сирдар!

Проводник, вернее, совершеннейший из проводников был на месте. Это посещение Катманду русскими было для него полной неожиданностью. Только вчера вечером ему позвонили из консульства и спросили, не против ли он того, чтобы еще раз помочь совсем маленькой делегации из России.

По-английски он говорил безупречно. Зверев, кроме немецкого на бытовом уровне, не знал ничего. Разве только несколько литовских фраз. Общалась с Сирдаром Нина. Он никак не мог взять в толк, что ни на какую вершину они не пойдут, что это просто прогулка такая, вроде пикника, и все качал головой.

— Ты стала очень богатой, Нина? Кто твой меценат? Он? — кивнул старый осведомитель в сторону Зверева.

— Черт его знает, — ответила она.

— Черта упоминать не нужно. Здесь ему не место. Он живет на равнине.

— Он живет везде.

— Нет.

— Ну хорошо. Добро наше где остается?

— Все будет здесь. Как всегда, можете не волноваться. Поедем. Я ведь приготовил три машины.

— Вот и поедем каждый на своей.

— О’кей! — рассмеялся он.

В кабине первого грузовика ехали Сирдар с Ниной.

Во второй машине Зверев. Зимаков замыкал.

Катманду поразил Зверева своим покоем и муравьиной дотошностью улиц. Туристы со всего света, как, должно быть, всегда, ползли мимо вечных домиков от одной сувенирной лавки к другой, от третьего лотка к десятому, отщелкивая «мыльницами» все, что попадалось им по пути.

Резные украшения из дерева на окна и двери, накладки, узоры. Покупай и приколачивай декоративными гвоздиками. Марки — красивые, значки — страшноватые.

Маленького бронзового Будду для Нины он купил за три доллара.

— Нравится?

— Даришь, что ли?

— Дарю.

— Спасибо. Если от чистого сердца, то поможет.

— Сердце у меня горячее. Голова — холодная. И руки — твердые. Или наоборот. Как там правильно, Зимаков?

— Ты все верно сказал.

— Вот и хорошо.

По традиции, Сирдар отвез их к себе домой и накормил. От джина Зверев отказался.

Потом появились носильщики.

Потом они полетели в Луклу.

Они летели над невысокими хребтами, и белейшие вершины поднимались над ними. А таких зеленых лесов он не видел никогда. Кое-где террасы были возделаны, и свежие побеги радовали наблюдателя.

Когда возник аэродром, то ему стало жаль прерванного полета. Ему хотелось лететь еще.

Лукла находилась, где ей и положено, между Катманду и Эверестом, и выше Луклы уже ничего не росло.

Зверев вдруг обнаружил, что Нина оказалась прекрасной рассказчицей. Самое важное — ничего лишнего. Так он и представлял себе этот городок. Тростник, сосна, гималайская береза. Все приземистое и широкое. Ноздреватая кора.

Светлячки газовых ламп, подобных примусам, в смешных и величественных в своей мимолетности и вечности домиках.

Дорога уходила в глубь Гималаев… Ущелье, через которое она шла, раздваивалось. До реки нужно было идти всего полчаса. Там Зверев велел остановиться, и они сделали привал.

— Хорошо умеешь палатки ставить, Зимаков?

— Изрядно.

— Ставь.

Нина решила было помочь.

— А ты отдыхай. Умойся, пойди к речке. На звезды посмотри.

Зимаков поставил палатку практически мгновенно. Потом они все вместе обустроили ее, заработал транзистор, засветился фонарик.

— Я пойду поесть сделаю.

— Ты не умеешь. Есть невозможно. Я сам.

Все происходящее было для Зимакова и Нины, выдернутых из своих квартир едва ли не генералами какими-то и отправленных сюда, с предложением слушаться Юрия Ивановича и помочь ему отдохнуть после важного правительственного задания, было фантасмагоричным, а для Зверева всего лишь закономерным и логичным продолжением затянувшегося безумия. Он никак не хотел выходить из него.

У них была с собой маленькая сковородка, и он на углях хорошо, до ровного золотистого цвета, прожарил лук. Подумав немного, начистил картошки, коей прихватил с килограмм с Большой земли, разрезал и прожарил ее. Открыл и разогрел в мисочке большую банку армейской тушенки Борисоглебского завода, две банки фасоли. Баночку горчицы достал.