Короче, худой мир лучше доброй ссоры. И коль скоро этот мир воцарился, надо делать вид, что в него веришь. Поэтому я сказал:

— Эх, сейчас бы выпить.

— А что, мальчики, я бы тоже сейчас пригубила.

Элька сидела у костра смешная и трогательная. Голова ее обвязана полотенцем, потому что на лбу, над самым носом, солидная ссадина, на левой щеке — крестик из лейкопластыря, который прикрывает еще не налившийся, но уже вполне различимый синяк, рука, левая же, ушиблена и висит на перевязи. Это уже воля шефа. Сама Элька было забрыкалась, но В. П. прямо-таки приказно потребовал:

— Эльвира Федоровна, никаких разговоров!

Элька вздохнула, достала косынку, и шеф самолично соорудил ей перевязку, замотал голову полотенцем и присадил лейкопластырь. Матвей возился с костром и никакого отношения к лекарству шефа не высказывал. Я чистил картошку и думал о том, что Элька все-таки молодец. Помотало ее изрядно, и у нее прямой повод бюллетенить. А она, едва шеф закончил врачевание, схватила котелок и двинулась к воде. Подмигнула мне с вызовом и тихонько пропела: «Трутся спиной медведи о земную ось…» А потом обеспокоенно спросила: «Аркашка, я, наверное, в таком виде на чучело похожа?». «На огородное», — уточнил я. «Я знаю», — сказала она покорно.

Вот это самое, огородное чучело живейше заинтересовалось моим желанием выпить, и мы оба вопросительно воззрились на шефа; тот сделал каменное лицо и пожал плечами:

— У меня была только одна бутылка.

— Коньяка, — уточнил я. — А энзэ?

Мы знаем, что у шефа в рюкзаке есть алюминиевая фляжка, про которую он сам сказал: «Она для меня вроде талисмана. Шестую экспедицию со мной». Потом поведал, как фляжка попала под колесо автомобиля и измялась, а знакомый физик выправил ее обыкновенным кипятком. Налил воды, закупорил и положил на костер. Пар вернул фляжке ее первородную форму. Шеф приводил нам это как пример сообразительности. Но мы запомнили самое существенное: фляжка вмещает семьсот пятьдесят граммов спирта, который хранится на крайний случай.

— Энзэ есть энзэ.

— Так ведь сегодня…

— Аркадий Геннадьевич… — строго сказал шеф.

— Вениамин Петрович… — жалобно протянула Эльке.

— Вы же не пьете спирт, Эльвира Федоровна.

— Сегодня очень крайний случай, — по-прежнему жалобно протянула Элька.

Мы с Матвеем рассмеялись, а шеф пожевал губами и совсем по-мальчишески отступил:

— Сядем ужинать, там поглядим.

— Ура, шеф, — сказал Матвей. — Выпьем за здоровье Ундины. А пока предлагаю искупаться. Пошли, друг Аркадий, скрасим время ожидания.

Вениамин Петрович

Ушли Матвей и Аркадий. Вениамин Петрович уронил несколько незначительных фраз и задумался.

Последние дни он себя не понимал и очень этим казнился. Всю жизнь он вырабатывал в себе волю, гордился тем, что мог наступить на горло собственным чувствам, и вдруг все это оказалось придуманным. Снова и снова переживая сегодняшнее происшествие, он пытался обмануться и доказывал себе, что, скорее всего, Матвей прав. Как это ни мерзко, как ни унизительно, а волновался он все же за Эльвиру (про себя он с начала экспедиции называл ее так) не как за человека, а как за члена экспедиции, за которого он, его начальник, несет ответственность. Был этот обман очевиден и наивен, потому что вот она, Эльвира, сидит рядом и одно только ее присутствие заставляет Вениамина Петровича волноваться совсем не так, как волнуются при служебных неладах… Да о чем тут, в конце концов, рассусоливать, коль ему уже за тридцать, коль были у него встречи и разлуки и прекрасно он знает разницу между волнением служебным и волнением мужским. Тем не менее он копался и копался в чувствах, пытаясь убедить себя в том, в чем убедиться было невозможно. Это его раздражало, унижало в собственных глазах, он казался себе жалким, стыдным человеком, способным подпасть под случайное, кратковременное влияние. В то же время он понимал, что это не так, что то, что творится с ним, — естественно и, как с этим ни борись, — не поборешь. Можно стоять на своем горле ровно до тех пор, пока не почувствуешь, что дальнейшее насилие не только вредно, но, может быть, даже и смертельно. И, если не хочешь стать самоубийцей, то надо покориться течению событий и не пытаться преодолеть себя.

Человек легко создает себе богов, трудно он с ними расстается. Богом Вениамина Петровича была воля. Он считал, что волевой человек неуязвим для несчастий, для скорби, для мелких житейских неурядиц, ибо исповедовал истину, согласно которой человек несчастен постольку, поскольку сам в этом убежден. Как уже говорилось, были у Вениамина Петровича встречи, были разлуки, причем последняя — самая основательная, хотя и не самая тяжелая, потому что исподволь он к ней готовился давно. От него ушла Алла. Жена, с которой он прожил одиннадцать лет. Хотя как сказать — одиннадцать. Легко вести счет дням тем, кто живет дома постоянно, чьи пути от дома до работы занимают минуты. В крайнем случае — часы. Его служебные отлучки исчислялись многими месяцами. Он принадлежал к тому поколению, которое, как он считал, жило инерцией военных подвигов. Десяти — двенадцатилетние ребятишки, во время войны они с упоением играли в войну, а потом, рано возмужав, стали осмысленно искать продолжение отцовскому героизму.

Наиболее заманчивыми дорогами тогда казались труднейшие. Пожалуй, одним из самых модных слов в то время стало «экспедиция».

Из одиннадцати лет своей семейной жизни в экспедициях Вениамин Петрович провел примерно половину. Алла считала — лучшую половину, ибо весна и лето — лучшие времена года. Не то, что она была ветренной или не любила, или не умела ждать. Вениамин Петрович, оценивая свою бывшую жену со стороны, старался встать на позицию человека незаинтересованного, убеждал себя, что ее измена (она сказала ему об этом непринужденно и даже с какой-то обидной деловитостью) — следствие не легкомыслия, а единственный выход, который видит человек, способный рассуждать в подобных обстоятельствах. Он не обвинял ни Аллу, ни себя. Она и впрямь терпела так долго, и ее слова о том, что бегут годы, а нельзя вернуть и день, были словами справедливыми и даже само собой разумеющимися. Другое дело, что Алла не хотела и слышать о том, чтобы ходить в экспедиции вместе. Она была убеждена, что дальние дороги — удел мужчин, женщине в горах и вообще в походах делать нечего. Тогда он вполне логично сказал, что кто-то должен стоять за станком, кто-то — летать, а кто-то — ходить в экспедиции. И если все это — удел мужчин, то у женщин по отношению к этим мужчинам должны быть определенные обязательства. В частности, у жен экспедиционников обязательство — ждать. Но Алла расплакалась, взяла его руку и, нервно постукивая по ней пальцами, сказала, что она уже устала от ожидания, что она, наверное, совсем не такая, какая ему нужна, и решения ее уже не изменить.

Все происходило почти так, как он. видел в разных кинофильмах на эту тему. Поэтому он, несмотря на драматизм происходящего, внутренне улыбнулся и не удержался от обязательного вопроса киногероя: «Ты его любишь?» И она ответила точно так, как отвечали киногероини: «Не знаю… Пока не знаю».

Разошлись они, как нынче в большинстве случаев расходятся интеллигентные люди, без взаимных обвинений и остались друзьями, ровно настолько, насколько можно оставаться ими в таком положении.

В общем, произошло все до обидного банально. Однако даже банальные обстоятельства, которые, кстати, складываются гораздо чаще, чем особые, ранят весьма ощутимо. В этом Вениамин Петрович убедился на собственном опыте. Оторванный службой от жены и дочери, он во время разлук, когда думал о семье, думал о встрече. Его волновали именно представления первых минут свидания. Потом все войдет в обычную колею, ибо в семье привыкают не столько друг к другу, сколько к укладу, к тому, что членов этой семьи окружает, и дорожат больше сохранением привычного, а не торжеством чувств. Но первые минуты после долгого отсутствия всегда исключительны и беспамятны. Так у них было до прошлой осени. А прошлой осенью беспамятство прекратилось. Наоборот. До мельчайших подробностей помнил Вениамин Петрович свой неожиданный приход (он никогда не сообщал Алле о дне возвращения, причем делал это не потому, что не доверял жене и старался ее уличить, а потому, что сюрпризное появление рисовал себе заранее и радовался тому, что оно никогда не оказывалось сценарным) и холодную, без объятий и поцелуев встречу. Он сразу понял, что такой прием — не преддверие объяснения, а конец. И хотя он его не ждал и даже мысленно не мог представить, за те несколько напряженных минут, в которые он разделся и наскоро ополоснулся, успел к нему подготовиться. По крайней мере, так он считал.