— Элька, выдай ему. И вообще гони его отсюда.

Элька осторожно положила кукан с рыбой на землю и, смешно подпрыгивая на зыбкой гальке, двинулась ко мне. Я все понял и, не оборачиваясь, подался к плотам.

Движение по незнакомой горной реке всегда гадательно. Плывешь себе, плывешь и в ус не дуешь. С одной стороны у тебя горы, с другой — неширокая долина. Катится вода одним руслом, то спокойная, то бешеная, но и в том и в другом случае надежная, потому что у тебя «под кормой сорок футов». Встречаются «булки», пороги — здесь не зевай. О порогах и рассказано и написано много. Любят пишущие вострить на них свое перо. Потому что знают: не подведут пороги. Стремнина, буруны, вспухающие бесноватые струи… Щекочи на этих порогах читательские нервы в свое удовольствие. Хочешь — делай героя мужественным, хочешь — труса запразднует. Лодку можешь разбить, плот опрокинуть, оставить своих героев в банном туалете и без средств к существованию… Всему поверит читатель, потому что с детства усвоил, что пороги — штука основательная и фамильярности не терпящая.

Что ж, как говорится, кесарю кесарево. Я и сам к порогам отношусь с огромным почтением. И тогда, когда река, сужаясь, входит в ущелье, а впереди нарастает шум, который затем переходит в ровный, мощный рев, я напрягаюсь, вцепляюсь в шест мертвой хваткой. При этом вроде бы даже любуюсь собой со стороны. Я мужчина. Мужчина, черт возьми! Подать мне сырую медвежатину! К этим самым порогам я шел все свои девятнадцать лет. Они — мой Падун и Усть-Илим, мой Клондайк и Чилкутский перевал. Я начинаю трудно дышать, взор мой обретает неподвижность. И никому, даже в самую откровенную минуту, я не признаюсь, что внутри меня натягивается противная тонкая ниточка, а когда опасное место пройдено, мне до звона в ушах становится легко.

По заслугам, по заслугам пороги взяты на вооружение пишущими о трудных дорогах и о землепроходцах. Только ведь не порогами едиными… Нас, например, с ними бог миловал. Были, правда, мелкие неприятности, особенно на первом. Отталкиваясь от скалы, на которую нас волокла сила в пять тысяч, по-моему, лошадей, я не уперся шестом в каменную грудь утеса, а прошел по ней касательно. Потом я представил себе, что случилось бы, растеряйся на минуту шеф, и по спине у меня мураши засновали, как на разоренном муравейнике.

Но шеф оказался на высоте. Правда, следом он мне выговорил:

— За такие упущения на обыкновенной службе выговор дают.

Я к тому времени уже очухался и способен был уточнить:

— В приказе?

— В приказе, — серьезно ответил шеф. — С занесением в личное дело. Вы представляете себе…

Я представил, поежился, прогоняя мурашей, и подумал, что в таких обстоятельствах выговор не высшая мера порицания.

На втором пороге сплоховал Матвей, и плот их царапнулся о камень. Хорошо, что краешком. Мы же с шефом на сей раз действовали сплоченно.

Крупно не повезло нам на шивере. Я уже упоминал, что шивера — это перекат. Наш проводник Сазон Михайлович Чоков утверждал, что шивера — добрая. На ней исключительно ловится хариус. Поэтому рыбный стол нам всегда обеспечен. Надо только сделать десяток мушек и вытесать «кораблик».

Рыбными деликатесами шиверы нас не очень побаловали, а в памяти моей уложились крепко. Особенно одна.

Что такое проток, знают, конечно, все. А вот как отличить его от основного русла? Ну, если он, конечно, с самого начала узкий и мелкий, тогда, как говаривает иногда Матвей, козе и той понятно. А если все однотипно? Или даже, как это случилось с нами при выходе в просторную долину, вам предстанут три совершенно одинаковые водные образования? Может, опытные речники по каким-то известным им одним признакам и способны сориентироваться на незнакомой реке, но мы-то ведь не речники. Правда, Матвей впоследствии, рубя воздух ладонью, вещал, что грош нам цена, что с такими попутчиками… и так далее. Но в момент, когда нам предстали три примерно равные по всем своим исходным данным рукава, Матвей сам выбирать не рискнул. Он подогнал плот к берегу, подождал нас и задал редкий для него вопрос: «Ну, и как будем?» При этом он пожевал губами и выжидающе посмотрел сначала на шефа, потом на Эльку, потом на меня.

Шеф ответил, что горные реки — сплошная загадка и без подробной карты в них может разобраться лишь уроженец здешних мест. Элька пожала плечами, а я глубокомысленно задумался и из-под ладошки посмотрел на развилку. Правое ответвление мне показалось чуть пошире остальных, и я об этом сообщил собранию, правда, обезопасившись ни к чему не обязывающим «вроде бы».

Матвей, словно ждал моей неуверенности, тут же отозвался, грассируя:

— А по-моему, вроде левый.

— Это почему же?

— От природы.

Дальше возражать я не стал. Кто знает, может, у Матвея и на самом деле глазомер точнее. К тому же зачем брать на себя ответственность? Послушают меня, двинемся правым рукавом, а там мало ли какая случайность, Ну ее к ляду. Я всего-навсего лаборант, а В. П. и Матвей — руководство. Им и решать.

Однако решили не они. На будущую свою беду вылезла Элька.

— Мальчики, что вы, в самом деле? Разве в одну сторону могут уходить два протока?

— Могут, — решительно заявил я. Правда, вопрос этот был для меня темней темного, но ведь должен я с кем-то не соглашаться. Надо же быть принципиальным, черт возьми!

— Ну что ты, Аркаша, как так?

— Вот так. От природы, — отрезал я и совсем уж было собрался заявить, что определение маршрута — дело мужское, как вдруг В. П. значительно сказал:

— А что, Эльвира Федоровна, кажется, логичнее нас всех рассуждает. По теории вероятности…

— Значит, решили — по среднему? — Матвей почему-то тяжело вздохнул и взглянул поверх наших голов.

— Конечно же.

— Думаю, этот вариант наиболее приемлем.

Я пожал плечами. Средний так средний. Как все решают, так и я.

Скорее всего, Элька была права: средний, вероятно, и являлся основным руслом. Плавный, глубокий, обрамленный с обеих сторон тальником, черемухой и калиной, осыпанной красными гроздьями, он, на мой взгляд, ничуть не уступал Днепру при тихой погоде. Будь со мной на плоту Матвей или Элька, я бы свои чувства выразил лаконично:

— Железный пейзажик!

Однако был со мной шеф, и поэтому я выскреб из памяти Левитана:

— Вот бы Исаака Ильича сюда. Его проникновение задумчиво, грустно, нежно.

Исаака Ильича я упомянул намеренно. Вдруг шеф не поймет, о ком речь, и я его небрежненько просвещу.

Но он ответил сразу:

— Не люблю Левитана. Умиротворенность в нем какая-то, раболепствует он, изображая природные красоты.

— Кто, Левитан раболепствует?

— Именно.

— А «Свежий ветер», а «Март»?

— Это же из последних. Опомнился человек, понял, что жизнь проходит, а заряд ее — не по тому адресу.

Сам я благоговею перед Левитаном. Когда стою перед «Березовой рощей», мне кажется, что это — то самое место, где утверждаются верность и бескорыстие, а по контрасту с покоем рождаются замыслы подвигов. Именно в таких местах должны во время коротких своих отдыхов уединяться настоящие мужчины. Я был уверен, что Амундсен тоже любил мягкую тишину и только наперекор своей любви шагал в тишину грозную и вечную. Может, конечно, обстояло не так, но я никому не навязываюсь. Это мое собственное мнение и только. Так я и сказал шефу. Он пощипал нижнюю губу, положил шест поперек салка, присел на корточки. Скорее всего, он прикидывал, стоит со мной говорить серьезно или не стоит. Решил, вероятно, что стоит, потому что посмотрел на меня строго и опросил:

— Вы в самом деле так думаете?

— В самом деле.

— Что ж, может быть, вы недалеки от истины. Амундсен, кажется, и правда, любил уединение. Ну и что из этого следует? Стало быть, надо вздыхать и ахать при виде каждого райского уголка?

— Почему ахать? Просто ценить такие уголки.

— Байкал, например?

— Еще бы!

— А не приходило вам в голову, что если мы будем только оценивать, то помрем с голоду.