Какое-то время они сидели молча. Он — на стуле, спиной к окну, она — в кресле напротив. Вениамин Петрович намеренно выбрал такую позицию: его лицо оставалось в тени, а на лицо жены падал свет. Ему очень хотелось уловить выражение этого правильного продолговатого лица с чуть тронутыми краской веками, бровями и яркими, особенно яркими на необычно белом фоне губами. Но, странное дело, он не воспринимал лицо объемным. Оно состояло из отдельных — голубоватых, черных, красных — линий, нанесенных на белый плоский овал. И когда Алла заговорила, то он, прежде чем услышать ее голос, увидел, как зашевелились линии. Они медленно тронулись со своих мест, потом задергались, запрыгали, смешались в быстром круговороте. От их неистового кружения у Вениамина Петровича зарябило в глазах, и он, чтобы избавиться от наваждения, непроизвольно заслонился рукой. Но тут же, зажмурившись, тряхнул головой, и когда открыл глаза, все оказалось на своих местах. Перед ним, плотно сжав колени, опершись на подлокотники кресла и чуть подавшись вперед, сидела Алла. Это были ее узкие, суховатые губы, ее чуть тронутые голубой краской веки; крашеные рыжеватые волосы, небрежно рассыпавшиеся по лбу прямыми стремительными прядками, тоже были ее. Он даже вроде бы почувствовал ладонью их жесткую непокорность и шевельнул пальцами, как шевелил всегда, перебирая волосы жены. Все было тем же — своим и привычным, чужими были только глаза. Серые, неподвижные, больше похожие на стеклянные, чем на живые, глаза. Они ничего не выражали — ни раздражения, ни злости, ни равнодушия. Совершенно ничего. Губы Аллы двигались, го обнажая, то прикрывая ровные, ухоженные зубы, двигались лежащие на подлокотнике пальцы, подрагивали — так, по крайней мере, ему казалось — прядки волос на лбу, лишь взгляд оставался стеклянным. Она что-то говорила, но он не понимал что. Его мысли сосредоточились на другом. Он думал, что, если бы человек знал, что у другого человека может быть такой взгляд, он никогда бы не рискнул выбрать его себе в друзья. Друга с таким взглядом иметь страшно. Если правду говорят, что глаза — зеркало души, то, значит, человек, могущий делать свои глаза стеклянными, души вообще не имеет. Такое простое соображение, как ни странно, вернуло Вениамина Петровича к действительности. Происходящее стало совершенно реальным, а потому — понятным.

— Я слушаю, слушаю, продолжай.

Он сказал это ровным голосом, хотя то, что она говорила, в голове укладывалось плохо. К чему это вступление: «Вениамин, первый раз в жизни я хочу говорить с тобой серьезно?» Разве не говорили они серьезно до этого, разве не серьезно тогда, в дубовой роще под Воронежем, она сказала ему: «Люблю!» — и потом много-много раз повторяла это слово? Стало быть, то было несерьезным, попросту говоря — пустячком, таким же проходным, разменным словечком, как «шикарно!», «блеск!», «железно!» Серьезное начинается только теперь. А ведь это серьезное как раз не требует никаких разговоров. Сказав, что у нее есть другой, которому она жена вот уже скоро два месяца, она сказала все. За столько лет она должна была хоть как-то прояснить для себя мужа, должна была понять, что он никогда не изменяет своему слову. На втором или третьем году их супружества она, прощаясь с ним перед очередной экспедицией, тихо сказала: «Я никогда, никогда не смогу представить себе, что вместо тебя может быть кто-то другой». И он ей тогда ответил: «Зачем ты об этом? Был бы другой, не было бы меня». Сейчас другой есть, стало быть — пояснять нечего. Может быть, она хочет покаяться, хочет быть откровенной и с ним и с самой собой? Да нет, не похоже. Она прекрасно знает его точку зрения: если один человек уличает другого в неверности, но не имеет сил порвать с ним, он тем самым дает ему в руки кнут, которым тот его истязает. Выходит, причина иная. Здесь все объясняется гораздо проще. Человек, совершивший доброе дело, молчалив — за него говорят другие. Человек же, сотворивший гадость, ищет себе оправдание, поэтому готов каждому встречному излагать причины, побудившие его к гадкому поступку.

— Или ты сказала все?

— Я еще ничего не сказала.

Позже он думал, что лучшим в его положении было не слушать перечисления всех тех несправедливостей, которые он совершал по отношению к ней. Нужно было уйти сразу, как только она приготовилась к подробным откровенностям. Ведь знал же он, знал, что подробные объяснения в конце концов теряют свою первоначальную принципиальность и заканчиваются перечислением обид мелких, иногда даже до смешного несущественных. В самом деле: все точки над i поставлены. Она решила уйти от него, сделав при этом самый решительный шаг. Причина: он редко бывает с ней, и она, в общем-то, даже отвыкла от него. Мысль о нем ее не волнует, и, закрыв глаза, она видит перед собой совсем не его. Любовь увяла. Это главное. Это и только это. Так зачем же пристегивать сюда случай, когда она застала его целующим Марию Федоровну (он, по правде говоря, не помнил этого, потому что было то во время новогоднего праздника, когда в захмелевшей компании каких только чудес не происходит), или что не вовремя он дал ей денег на туфли и она не смогла купить себе, какие хотела?

— Ты все сказала? — перебил он ее серьезно.

— Конечно, не все. — Здесь она впервые со встречи прищурилась, и взгляд ее стал напряженно-осмысленным. — Я все помню. Понимаешь ты: все.

— Так и вспоминай все. Смотри, не забудь, как ты хотела фруктовое мороженое, а я, для того чтобы тебя унизить, купил пломбир. Где же это было?.. Дай бог памяти…

— Ты… ты в такие тяжелые минуты еще можешь шутить…

— Какие уж тут шутки.

— У тебя не сердце, у тебя — кусок льда.

Пошли новые воспоминания, новые перечисления, хода которых не надо нарушать, ибо тогда они станут крикливыми и бесконечными. И Вениамин Петрович слушал, не слыша, думая о том, что самой большой его ошибкой, как оказалось, была женитьба. Точнее, не женитьба сама по себе, а сближение с человеком, чуждым ему не только по интересам, но и по духу своему, по всему своему складу и восприятию жизни. Можно провести всю жизнь с человеком, любя его, можно жить, не любя, но уважая, можно ненавидеть, наконец, хотя такая жизнь состоит из сплошного сочувствия к самому себе и непрестанного искажения истины, но жить вот так — равнодушно регистрировать каждый шаг, каждое слово…

— Неужели у тебя в жизни только и были одни плохие минуты?

Она ничего не ответила и заплакала.

— И на том спасибо. — Он не подошел к ней, не стал утешать.

Для ее утешения существовал другой. «Существовал» не то слово. Он есть, стоит непроходимой стеной.

— Больше тебе сказать нечего?

— Тебе, по-моему, тоже.

— Камень ты. Бессердечный, отвратительный камень. Но дочь-то ты хотя бы будешь проведывать?

— Если разрешишь.

— Разумеется. Поцелуй меня последний раз. Ты ведь, наверное, соскучился.

На следующее утро он собрал вещи. Их оказалось до смешного мало. Всего два неполных чемодана. Кто-то на работе сказал: «Значит, ты ушел, не она?». «Мы разошлись», — холодно ответил Вениамин Петрович.

Внешняя невозмутимость и безмятежность волевого, властолюбивого человека не более как маска, которая скрывает сосредоточенное, непроходящее напряжение. Вначале это состояние возникает из-за контроля над самим собой, потом самоконтроль входит в привычку и уже не замечается. Зато навсегда сохраняется напряженное ожидание внешнего противодействия, потому что люди, постоянно даже общающиеся с этим человеком, не всегда терпеливо подчиняются его воле. Некоторые остаются неукротимыми, и от этого их жизнь оказывается нервной и несносной, ибо они пуще огня боятся подчиниться и поэтому даже разумные предложения встречают в штыки; другие, напротив, скоро смиряются и находят в подчинении своеобразную прелесть: ни думами тебе не надо обременяться, ни заботами.

Вениамин Петрович своей воли никому не навязывал. Он воспитал ее для себя и находил большое удовольствие пользоваться ею. Иногда даже этим увлечением он доводил себя до аскетизма, становился рабом заданного «да» или «нет». Вначале это было подобием каприза, этакой фокуснической причудой, которая употреблялась для того, чтобы слыть непохожим на окружающих. Дети любят внимание и всячески его добиваются, при этом скоро постигают, что наибольшим вниманием пользуются те, кто чем-то отличается от остальных. Погоня за непохожестью приводит порой к результатам весьма печальным, потому что ищут непохожесть даже за границей дозволенного, выбирая в качестве примера пороки.