Но пользование хотя бы и этими, крайне тенденциозно подобранными «душеспасительными» книгами имело для узников-одиночек большое значение: еле заметными, почти невидимыми точками над некоторыми словами в определенных страницах заключенные умудрялись сообщать своим товарищам по камерам, кто и когда посажен в крепость. В корешках книг, несмотря на тщательные осмотры надзирателей, иногда удавалось переслать товарищу по заточению пару дружеских слов, написанных на микроскопическом клочке бумаги.
Бауман изобретал различные способы, чтобы завязать переписку или хотя бы перестукиванием узнать что-либо о своих соседях по камере. Еще в подпольных рабочих кружках Бауман освоился с «техникой телеграфа» — условным стуком в стену. Первый удар обозначал ряд буквы, а затем после небольшой паузы следовали удары, обозначавшие место нужной буквы в этом ряду. Рядов было четыре, а в каждом ряду — шесть букв. Так свою фамилию Бауман передавал соседу стуком: один — пауза — два; один — пауза — один; четыре — пауза — один и так далее. Более всего приходилось трудиться над передачей буквы «м»: два удара — пауза — шесть ударов. При «телеграфном перестуке» все «ненужные» буквы алфавита, вроде й, ь, ъ, отбрасывались.
Не всегда удавалось довести перестук до желаемого ответа: зачастую стук обрывался на половине, дверь камеры распахивалась, и на пороге появлялись надзиратели или даже комендант крепости. Начинались угрозы лишить письменных принадлежностей, отобрать все книги, перевести в темный карцер…
Вот один из любопытных документов, отразивший условия жизни узника камеры № 56:
«Его превосходительству
С. Э. Зволянскому,
директору департамента полиции
Во время содержания в крепости Николай Бауман за то, что стучал в соседние камеры, был посажен, по приказанию моему, на сутки в темный карцер и переведен в другую камеру. Взыскание это мало на него подействовало. Пользуясь разрешением иметь письменные принадлежности, оборвал поле книги, написал на нем в соседний номер (Акимова) записку, заложил написанное в корешок книги и посредством стука сообщил, какую книгу следует потребовать из библиотеки, чтобы найти там написанное. Вследствие принятых мер книга не была выдана и написанное по назначению не дошло. За подобный проступок арестованный Бауман, по приказанию моему, совершенно уединен и лишен права иметь письменные принадлежности».
Далее комендант крепости А. Эллис доводит до сведения директора департамента свое заключение, что «Бауман по поведению своему недостоин того, чтобы ему была оказана особая милость свиданий с двоюродной сестрой Мякотиной».
Мало того, Эллис просит предоставить ему, как коменданту крепости, право «не разрешать свиданий с Бауманом ввиду его неодобрительного поведения».
«Неодобрительное поведение» Баумана особенно сильно проявилось при его допросах в крепости жандармами и прокуратурой Петербургского окружного суда. Жандармы надеялись сломить упорство и волю своего узника.
Но расчеты жандармерии и царской прокуратуры провалились целиком. Длительное одиночное заключение в жутких казематах Петропавловской крепости несколько надломило физические силы Баумана, но тюрьма еще более закалила его дух. Несмотря на все ухищрения следователя и прокурора, им так и не удалось вынудить у него нужного им признания. Член «Союза борьбы» и в условиях крепостного одиночного заключения оставался непреклонен и непоколебим.
Допросы вели опытные в своем деле подполковник жандармского корпуса Ковалевский и товарищ прокурора Петербургского окружного суда Утин.
В архиве фонда департамента полиции (VII делопроизводство, д. № 96, т. III, 1897 год, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса») находится следующий красноречивый документ:
«Зовут меня Николай Эрнестович Бауман. На предложенные мне вопросы отвечаю. В квартире Марии Сущинской мне случалось бывать, случалось встречать у нее и ее братьев Петра и Владимира, но такого случая, чтобы во время моих посещений ее квартиры я видел там какие-либо нелегальные листки или брошюры, не было. Вообще у меня в руках никаких нелегальных изданий никогда не бывало. Никаких добавлений или разъяснений к своим прежним показаниям я не могу сделать».
Придравшись к случаю, в виде наказания за новую попытку перестукиваться с соседом по одиночке комендант вновь перевел Баумана в карцер. Тюремные власти надеялись, что ужасные условия карцерного режима сломят волю и энергию заключенного и вынудят его дать хоть сколько-нибудь «пространные показания».
Стояло «отзимье» (как метко называют в народе переход от зимы к весне), когда в сырых и холодных могилах-одиночках крепости особенно тяжело и мрачно, а в неотапливаемом каземате — узкой и крошечной каморке, совершенно лишенной света, просто невыносимо… Каземат был построен с чисто инквизиторской целью: у заключенного от холода буквально не попадал зуб на зуб; каменный пол (никакой подстилки, не говоря уже о кровати, в каземате не полагалось) леденил узника, и в то же время заключенный слышал, как рядом, в коридоре, усиленно топили печь, которая должна была обогревать каземат. Но дело в том, что печь была устроена так хитроумно, что нагревалась лишь с самого верху, у потолка. Узник тщетно ждал, когда же хоть немного станет теплее в его каменном гробу-каземате. Жандармы и надзиратели заявляли, что каземат — одно из средств «дошкурить» узника, то-есть добиться от него нужных показаний.
Но Бауман стоически вынес и это испытание. Не добившись никаких признаков «покорности», комендант перевел Баумана вновь в его одиночную камеру, и жандармы с представителями прокуратуры решили вновь взяться за допросы.
4(16) апреля 1897 года тот же товарищ прокурора Утин и отдельного корпуса жандармов подполковник Кузубов допрашивали Баумана, стараясь во что бы то ни стало выведать хоть какие-нибудь сведения о деятельности «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».
Однако Николай Эрнестович категорически отказался расширить круг сведений жандармов и прокуратуры. Он заявил: «Я не признаю себя виновным в принадлежности к какому бы то ни было преступному сообществу, и о том, что в Петербурге существует преступное сообщество, носящее название «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», я в первый раз услышал сегодня на допросе. Ни с кем из рабочих петербургских фабрик и заводов я не знаком и в том числе с рабочими фабрики Штиглица Осиповым, Царевым и Пилипецом. Среди рабочих себя Иваном Макаровичем не называл, со студентом С.-Петербургского технологического института Александром Спицыным не знаком, и он меня с рабочим Осиповым нигде не знакомил».
Категорически отказался Бауман также и от каких бы то ни было показаний относительно своих встреч с рабочими в трактирах, на квартирах Дементьева и Царева.
Выведенные из себя этой стойкостью узника помощник прокурора Утин и жандармы недвусмысленно пригрозили Бауману новыми «осложнениями и отягощениями» крепостного режима: карцером, лишением прогулок и т. п.
— Помните, что вы наш пленник! — закричал подполковник Кузубов.
— А пленные своим врагам не помогают! — твердо ответил Бауман.
В крайне раздраженном тоне Кузубов заявил, что допрос окончен и «арестованный может отправляться на свое место».
Вновь потянулись долгие, томительные дни, недели и месяцы…
Лишь однажды, на очень короткий срок — всего на несколько минут — удалось Бауману поговорить перестукиванием с В. Г. Сущинским. Произошло это благодаря случайной оплошности надзирателей, за которую их потом нещадно разнес комендант крепости.
Весной 1898 года В. Г. Сущинского в административном порядке, без суда, направили по этапу в ссылку в Вятскую губернию. Ему даже не удалось перед отправкой из крепости сообщить о своей высылке другу детства и юности. По возвращении Баумана из карцера комендант крепости лишил его возможности перестукиваться с соседями, поместив Николая Эрнестовича в камере, с обеих сторон которой находились пустые одиночки. Попытки Баумана перестукиваться с заключенными первого этажа решительно пресекались надзирателями. Да и почти невозможно было различить ряд и место букв в шифрованном стуке на таком расстоянии.
