Соцреализм и был этой иной формой искусства. Мамардашвили полагал, что результатом советской истории (а можно добавить – и этой «иной формы искусства») стал «самоимитирующий человек, в котором исторический человек может себя и не узнать». Сознание этого нового человека прошло ряд превращений (прежде всего, настаивал Мамардашвили, через язык) «в сторону антимира теней и образов, которые в свою очередь тени не отбрасывают», в мир «зазеркалья, составленного из имитации жизни» (147), в мир «кажимости кажимости», «жизни, имитирующей жизнь» (152).
Мир этого сознания Мамардашвили описывает следующим образом: «Сознание такого рода очень напоминает комнату, в которой вместо окон сплошные зеркала, и вы видите не внешний мир, а собственное изображение. Причем отвечающее не тому, какой вы есть, а тому, каким вы должны быть». Это мир «потусторонностей» (167). А что же реальность? О ней Мамардашвили писал: «Глухое переплетение глухих жизненных побуждений, которое само по себе законно, но безгласно. И – ничего не производится. Что происходит на самом деле? Что есть? Если даже не названо […]. Невозможно узнать. Более того, неназванной вещи невозможно стать. Реальность, не имея люфта свободных наименований и пространства состязательного движения, не доходит до полноты и цельности жизнеспособного и полноценного существования, до ясного и зрелого выражения своей самобытной природы» (181). Так из мандельштамовского «Мы живем, под собою не чуя страны» вырастает перекошенный мир Андрея Платонова или Павла Филонова. О Платонове Мамардашвили писал, что тот «давал страшную картину потустороннего мира, в котором живут, казалось бы, люди, но они – получеловеки. Они человечны в попытке, в позыве к человечности, а живут в языке […). Это идиоты возвышенного» (387).
С одним из них, Пуховым, мы уже знакомы. На заре советской власти он полагал «очковтирателем» комиссара. Но за десятилетия «очковтирательство» обросло целой системой стратегий и практик. В «конце прекрасной эпохи» Мамардашвили констатировал: в России «отсутствует действительность». Даже «язык пронизан агрессивной всеобщей обидой на действительность как таковую» (201), страна живет в «совершенно первобытном, дохристианском состоянии какого‑то магического мышления, где слова и есть якобы реальность» (201), «действительности нет, реальность просто отменили, испарили ее» (204). Что же «в осадке»? «России свойственно иметь все недостатки современных явлений, не имея их преимуществ, т. е. самих этих явлений. Она испытала на себе все порочные последствия индустриализации, не имея самой индустриализации (а не просто большие заводы, дающие большой вал). В России не существует крупной промышленности в европейском смысле этого слова. Есть все отрицательные следствия урбанизации, но нет городов, нет феномена «урбис» и т. д.» (205).
И все же, дереализуя жизнь, советская культура создавала новую. Этот процесс и составлял самую суть созидательной работы власти. Перед нами – наилучшее подтверждение мысли Мишеля Фуко о том, что «надо раз и навсегда перестать описывать проявления власти в отрицательных терминах: она, мол, «исключает», «подавляет», «цензирует», «извлекает», «маскирует», «скрывает». На самом деле власть производит. Она производит реальность; она производит области объектов и ритуалы истины»[43].
Советское производство реальности задумывалось поначалу как вполне «миметическое» предприятие. Максим Горький подчеркивал, что «социалистический реализм […] может быть создан только на фактах социалистического опыта»[44], только «как отражение данных трудовой практикой фактов социалистического творчества» (27, 218), но сам этот опыт и сами эти «факты» еще не осознавались как продукт соцреализма. Этот круг основоположник соцреализма, еще не вполне сознавая того, демонстрировал в той же речи, обращенной к молодым писателям накануне Первого съезда писателей, сетуя на то, что некоторые литераторы, «равнодушные умники», подчиняются… «силе фактов», называя цель строительства «фантастической» и «неосуществимой», тогда как «стремление к «фантастической» цели является возбудителем сказочных подвигов, героической работы, дерзновенных намерений. Перечислять последние здесь не место, но знать их литераторам следовало бы именно как намерения и прежде, чем они реализуются, становятся фактами» (27, 220–221).
«Наш воспитатель – наша действительность» (25, 455), утверждал Горький, но тут оказывалось, что «действительность не дается глазу. А ведь нам необходимо знать не только две действительности – прошлую и настоящую, ту, в которой мы живем и принимаем известное участие. Нам нужно знать еще третью действительность – действительность будущего […]. Мы должны эту третью действительность как‑то сейчас включить в наш обиход, должны изображать ее. Без нее мы не поймем, что такое метод социалистического реализма» (27, 419).
Эта «третья действительность» не есть, однако, некая нематериальная «мечта». Горький жаждал материализованной мечты. В одной из передовиц редактируемого им журнала «Наши достижения» он писал, что материал о «росте» может стать ярким и запоминающимся, если «за основной цифрой, за фактическим ее содержанием у читателя явятся близкие ему, реально осязаемые понятия», но не только понятия – само описываемое должно стать «объемным, ощутимым» (27, 39). В то же время эта «действительность» надэмпирична: она хотя и состоит из неких «фактов», но и они тоже «не даются глазу». Как скажет Горький в другом месте, «факт – еще не вся правда, он – только сырье, из которого следует выплавить, извлечь настоящую правду искусства. Нельзя жарить курицу вместе с перьями […]. Нужно научиться выщипывать несущественное оперение факта, нужно уметь извлекать из факта смысл» (26, 296).
Начав с того, что «социалистический реализм как новое в истории литературы направление есть продукт социалистической эпохи, порождение социалистических общественных отношений»[45] (и, разумеется, не замечая, что сами эти отношения, в свою очередь, – продукт соцреализма), советская критика в конце концов пришла к утверждению «материализации» заключенного в самом соцреализме «идеала», вначале заявив, что «коренная особенность коммунистического эстетического идеала состоит в том, что он давно уже стал единственным неиллюзорным, научно обоснованным идеалом современности»[46], а затем провозгласив, что «искусство социалистического реализма – это и есть материализованный коммунистический эстетический идеал»[47].
Вот почему так важно, условно говоря, искать политэкономию не в соцреализме (как он «отражает»/«фальсифицирует» действительность[48]), но понять сам соцреализм как политэкономию; нужно читать не реальность «сквозь литературу», но осознать, что в этой реальности заключен совершенно особый статус литературы и искусства, и, с другой стороны, в самом соцреализме нужно видеть «реальный социализм», учитывая, что соцреализм есть едва ли не единственная реальность социализма, поскольку внеэстетическая реальность не имела ничего специфически социалистического. Именно в этом смысле верна мысль Голомштока о том, что соцреализм отражал советскую идеологию «часто даже более правдиво, чем сама эта идеология представляла себя»[49].
Но и сама идеология в пост–альтюссеровскую эпоху не может рассматриваться как некий «нематериальный» феномен. Радикализовав альтюссеровский подход к идеологии, Славой Жижек пришел к выводу о том, что идеология есть не только «сознание» или «иллюзия», но и реальность: «Идеология не просто «ложное сознание» и иллюзорная репрезентация реальности, но скорее самая эта реальность, которая уже мыслится как «идеологическая»»[50]. Более того, идеология структурирует и в этом смысле создает социальную реальность: «Фундаментальный уровень идеологической фантазии – это уровень, на котором идеология структурирует саму социальную реальность […]. Фундаментальный уровень идеологии это не иллюзия, маскирующая реальное положение вещей, но (бессознательная) фантазия, структурирующая саму реальность»[51].
