— Иначе вот что, — проговорил Розен, когда, вернувшись домой, прочел оставленную ему Рылеевым записку: «Вас ждут у вашего полка…»

— Распорядись, Анюта, чтобы не распрягали, — попросил он жену, которая с тревогой смотрела в его как будто внезапно постаревшее лицо. — Я должен сейчас же ехать…

— Андрюша, почему ты не глядишь на меня? — спросила Анна Васильевна, бледнея. — Должно быть, началось то, о чем ты мне рассказывал?

— Да, Анюта, то самое…

— А мне можно с тобой?

— Нет, мой дружок, нельзя тебе…

Она глубоко вздохнула:

— Ну, поезжай, господь с тобой… — Перекрестила и поцеловала в лоб, — только помни: я тебя жду.

На Исаакиевском мосту кучер обернулся.

— Ты что?

— Не проехать, ваше благородие. Народ валом валит.

Розен приподнялся в санях. Взглянул и вздрогнул.

От самого моста, по которому он ехал, и дальше вплоть до Исаакиевской площади и по самой площади, — всюду двигались и перекатывались с места на место густые толпы.

Пестрели шляпки, платочки, картузы, шапки, шали, блонды чепцов, купеческие кафтаны, армяки и кацавейки.

А в середине, у самого памятника Петру, над стройным четырехугольником по-военному одетых людей развивалось боевое золотисто-зеленое знамя Московского полка.

— Поезжай домой, — выпрыгивая из саней, приказал Розен кучеру и, придерживая длинную шпагу, звякавшую по булыжнику мостовой, стал пробираться к московцам.

У самого каре кто-то взял его за плечо.

— Пущин…

— Здравствуй, Розен. Видишь — маловато нас… Если можно, достань еще людей.

— А где же Трубецкой?

— Пропал… А может быть, спрятался… Так, если можно, достань помощи. А нет — и без тебя тут довольно жертв.

— Я сейчас, — и Розен бросился назад, в свой Финляндский полк. Запыхавшимся голосом он торопил солдат:

— Проворней, проворней! Вложить кремни. Взять патроны. Должно спешить, ребята. Нашей помощи ждут.

Батальон выстроился. Офицеры стали у своих рот. В это время от корпусного командира Воинова прискакал адъютант с приказанием вести батальон к Зимнему дворцу.

Двинулись колоннами.

На набережной граф Комаровский передал тот же приказ от имени царя.

Посредине Исаакиевского моста раздалась команда;

— Ружья заряжай!

Солдаты стали креститься.

Розен оглянулся назад: за его стрелками стояло еще шесть взводов, а впереди только один — карабинерский.

И, когда граф Комаровский скомандовал: «Впе-ред!» Розен, набрав полные легкие крепкого, холодного воздуха выдохнул всей грудью:

— Стой!

Никто не шевельнулся.

Напрасно командиры взводов пускали в ход все испытанные средства: окрики, ругань, угрозы… Солдаты стояли без движения.

— Подлецы! Мерзавцы! — кричал на них Комаровский. — Не слушаетесь команды, прохвосты!

— Всех не наслушаешься! Уж больно вас много, — неслось по солдатским рядам. — Небось наш командир знает, что делает…

А по обеим сторонам шумел народ и ободряюще поддерживал стрелков:

— Молодцы ребята! Ай да молодцы! Что супротив своих идти! Часок подержитесь, а там по-своему повернем!

Комаровский в бешенстве стегнул своего коня и поскакал ко дворцу. И как бросают камнями в злого пса, так вслед ему понеслись насмешки:

— Гляди, шею свернешь — век плакать заставишь!

— Миколаю почтеньице передай!

Командиры взводов тоже разбежались.

Капитан Вяткин уговорил было карабинеров. Но лишь только они тронулись, снова раздалось грозное: «Стой!»

— Стой смирно и в порядке! — подняв шпагу, крикнул Розен. — Вы оттого не идете вперед, что присягали Константину. Так стой же! Я отвечаю за вас. И мою команду слушать!

— Рады стараться! — пронеслось по рядам карабинеров.

В семь часов утра к Рылееву приехал его товарищ еще по кадетскому корпусу полковник Булатов.

Ночью Рылеев был у него и уговорил взять на себя командование теми войсками, которые перейдут на сторону восставших без своих начальников.

У Рылеева уже был князь Трубецкой.

— Вот вам, Трубецкой, помощник, — взяв Булатова за руку, сказал Рылеев. — Его, как храброго участника. Бородина, знает и любит весь гарнизон столицы и особливо гренадерский полк. Так помните же, друзья, — всем быть на площади и у всех одно стремление: привести как можно больше людей. Ну, ступайте…

Уже на улице Трубецкой и Булатов столкнулись с Михаилом Бестужевым.

Обменялись короткими словами.

— За ним?..

— Да. И вместе на площадь.

Рылеев вышел к Бестужеву в кафтане простолюдина поверх фрака и в смушковой шапке.

— Что это ты так странно вырядился? — улыбнулся Бестужев.

Рылеев смущенно оглядел себя.

— Пусть этот русский кафтан сроднит солдата с крестьянином при первых шагах их гражданской свободы, — проговорил он с чувством.

— Оставь эту затею, милый друг, — засмеялся Бестужев — уверяю тебя, что русский солдат не понимает таких символических тонкостей. А заметив из-под полы твоего кафтана фрачную фалдочку, примет тебя за лазутчика и, чего доброго, огреет прикладом.

Рылеев стал послушно снимать кафтан:

— Ты, пожалуй, прав. Это по-мальчишески как-то у меня получилось. Итак — без затей! Мечты наши близки к осуществлению. Но что ожидает нас самих? — как бы подумал он вслух.

— Меня ждут в Гвардейском экипаже, — вдруг заторопился Бестужев. — Пора идти, Кондратий.

Рылеев встряхнулся:

— Я только на момент к жене… Ты подожди, пожалуйста!

Он метнулся в комнату Натальи Михайловны. Оттуда послышался ее испуганный вскрик, потом быстрый взволнованный разговор. И Рылеев снова появился на пороге.

— Ну, я готов. — Он был очень бледен и оттягивал обмотанный вокруг шеи шарф, как будто тот был слишком туго завязан.

С распущенной косой, в вышитых бисером туфлях на босу ногу, еще розовая от сна, но вся дрожащая от страшной яви, следом за Рылеевым вбежала Наталья Михайловна. Не поздоровавшись с Бестужевым, она схватила его за рукав шинели и потянула в угол, где теплилась лампада.

— Вот перед образом скажите правду — куда вы уводите моего мужа? Ведь на погибель… Чует мое сердце, чует…

Бестужев молчал. Она бросилась к мужу:

— Не уходи, Кондратий, светик мой, не уходи!

Забыла, что рядом стоит чужой, прильнула всем телом — целовала губы, лоб, руки. И молила глазами и словами:

— Не уходи, не уходи!

Рылеев гладил ее по голове, старался успокоить ободряющей улыбкой. Но губы не слушались, а глаза не умели лгать.

Наталья Михайловна разрыдалась.

Из детской выбежала Настенька, босая, в длинной ночной рубашонке. Остановилась. Мгновение недоумевающе смотрела на родителей. Потом подбежала к матери, обняла и с упреком сказала:

— Папенька, вы что же маменьку огорчаете?

— Проси его, Настенька, проси, чтобы не уходил.

Девочка хотела рассердиться на отца, но не могла. Было что-то такое в его лице, отчего она тоже бросилась к нему со слезами:

— Папенька, миленький папенька…

Бестужев, стиснув зубы, поспешил из комнаты.

Рылеев с трудом разжал цепкие звенья нежных рук и выбежал вслед за ним.

До Фонтанки шли молча.

— Ну, я в казармы к солдатам, — вздохнув, как после слез, сказал, наконец, Рылеев. — Выпровожу их к Сенату, а сам в другие полки… А ты к матросам?

— Да.

И расстались.

Пройдя несколько шагов, Бестужев обернулся. Силуэт Рылеева быстро удалялся, чуть темнея в утреннем снегопаде.

Во второй роте Преображенского полка день начался так же, как вчерашний, позавчерашний и все иные… И вдруг, когда вся рота встала на молитву, распахнулась дверь, и в клубах морозного воздуха появился кто-то в штатском и в смушковой шапке. На бледном лице видны звездами сияющие глаза.

Мягкий, но настойчивый и уверенный голос зазвучал в тишине:

— Ребята, нынче начальство погонит вас на клятвопреступление. Не присягайте новому царю. Новый царь — новая кабала. Требуйте Константина. Ждите его, он идет из Варшавы…