В дверях между залом и диванной тяжелая бахрома драпри слегка растрепала ему волосы. Он пригладил их обеими руками и, как всегда, с удовольствием почувствовал их шелковистую густоту.

Из комнаты мадам Жозефины слышался оживленный говор.

— Entrez note 13, — ответили на стук Базиля разные голоса.

Все обернулись к нему, но Базиль встретил только один застенчивый и радостный взгляд Сашеньки Потаповой.

Сашенька с самых именин хозяйки дома гостила в Каменке, однако между нею и Василием Львовичем, к огорчению Екатерины Николаевны и ее внучек, ничего решительного относительно их женитьбы сказано не было.

Сашенька подвинулась на диване, и Василий Львович сел возле нее, опершись на расшитую бархатную подушку.

— Что это вы все такие красные? — наклонившись к Элен, спросил он.

— Вы только послушайте… — взволнованно отвечала она.

Старая гувернантка строго посмотрела на Василия Львовича и поправила очки.

— Я не помешал? — спросил Базиль.

— Что вы, нисколько, — ответила Маша, — продолжайте, продолжайте, madame.

Француженка, видимо, говорила о чем-то волнующем и ее и молодежь.

Якушкин стоял против нее, опустив голову, и крепко сжимал спинку стула, на котором сидела Маша.

Князь Барятинский, нагнувшись к Базилю, кивнул в сторону старой гувернантки:

— Вот, мой друг, как любят свою родину!

— И все же не столь беззаветно, как русские, — горячась, вступил в разговор Басаргин, — двенадцатый год явно показал, на какие подвиги способен наш народ, когда дело идет об отечестве. Дайте ему только хороших честных вожатых, покажите, что вы заботитесь о нем, и тогда ведите его куда угодно. Он заплатит вам за каждое сделанное для него добро неограниченною преданностью, самым бескорыстным усердием.

— Счастлив тот, кто так думает, — вздохнул Базиль.

— Я скоро кончу, — выразительно посмотрев в их сторону, сказала Жозефина. — Или, может быть, уже довольно?

— Нет, нет! Мы хотим вас слушать! — раздалось в ответ несколько голосов.

— Я сказала, — продолжала Жозефина по-французски, — что мой народ тридцать пять лет тому назад оповестил весь мир о свободе, равенстве и братстве. От ветра свободы, подувшего из Франции, стали разлетаться троны, как будто бы они были сделаны из карт… Даже ваш император… — француженка замялась.

— Что наш император, мадам? — насмешливо спросил Якушкин.

— Император Александр дал все же конституцию Польше и, может быть, даст ее, наконец, и России.

— С тем, чтобы Аракчеев был первым министром, — иронически добавил Василий Львович.

— Будто Аракчеев и сейчас не является им фактически, — сказал Якушкин.

— Я не понимаю, господа, — вдруг звонко проговорила Сашенька, — что же, по-вашему, мы так и останемся навсегда рабской страной?!

— Какая-такая рабская страна? — неожиданно появляясь на пороге, спросил генерал Раевский.

— Папенька, сюда пожалуйте! — радостно позвала Маша.

Но Раевский сел возле Элен и озабоченно прикоснулся губами к ее лбу.

— Опять горяч, — хмурясь, сказал он. — Лекарства мои принимаешь?

— И ваши, папенька, и те, что Арина Власьевна изготовила.

— И их принимай. Народные средства самые наивернейшие. А вы что? Небось, опять обсуждаете дела политические? — обратился он к притихшей молодежи. — Пошли бы лучше в зал попрыгать. А Россия без вас устроится.

Маша схватила обе руки отца и прижала их к своим пылающим щекам:

— Не говорите так, папенька. Ведь вы это несерьезно.

Раевский погладил ее по голове.

— Вот и ты, князь, — улыбнулся он Барятинскому, — у нас, небось, устроителя отечества из себя кажешь, а девицам и в голову не приходит, какой ты сорви-голова.

— Помилуйте, ваше превосходительство… — Барятинский придал лицу невинное выражение.

— Вот вы каков, — засмеялись барышни.

— Лоло, варшавскую прелестницу, помнишь? — погрозил генерал.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — уже с искренним испугом повторил Барятинский.

— То-то же. Ну, марш в зал. Да Пушкина зовите, а то его целый день что-то не видно.

— Я посылал за ним Степана, — сказал Василий Львович, — говорит, что Пушкин лежит в бильярдной на столе и пишет.

— Порыв вдохновенья, — тихо сказала Элен. — А все же его следует дозваться.

Раевский взял ее под руку и повел в зал. Барятинский предложил руку Маше, Василий Львович — Сашеньке.

— Говорят, вы превосходно танцуете русскую? — спросил он, задерживаясь в дверях.

Сашенька радостно улыбнулась:

— Ко мне здесь все слишком снисходительны. Правда, что вы уезжаете в Петербург?

— Да, собираюсь и буду вас просить писать ко мне.

— Я опасаюсь, что в шумной нашей столице, при всех ее веселостях и приятных рассеянностях, вы скоро забудете меня, провинциалку.

— Сашенька, ведь вы знаете отличное мое к вам расположение.

Неожиданный звон чего-то упавшего на пол заставил их обернуться.

Они не заметили, как в комнату вошла Улинька. Снимая нагар со свечей, она уронила серебряные щипцы и, став на колени, старательно вытирала концом передника восковые брызги на паркете. Француженка сердито смотрела на нее поверх очков.

Из зала послышались звуки клавикордов, и женский голос запел по-итальянски:

— Ah, tempi passati no tornano piu'l note 14.

— Это Маша! — шепнула Сашенька. — Какой у нее прекрасный голос!

— С годами он становится все лучше и лучше, — восхищенно произнес Базиль. Взявшись за руки, они направились в зал.

Навстречу шел Степан.

— Где Александр Сергеевич? — спросил Базиль.

Степан, улыбаясь, развел руками:

— Они всё в бильярдной. Велели-с подать одеваться. Я принес сюртук. «Хорошо, говорят, очень хорошо», а сами все пишут. Я стою и жду. А они: «Сейчас, сейчас, душа моя». И опять все пишут. Весь пол листочками засыпали. Потом Александр Львович вошли. Взяли меня за рукав, вывели, и дверь сами тихонько прикрыли.

Придворный медик Виллье, неотлучно находящийся при Александре I, с беспокойством замечал, что в последний день смотра Второй армии у царя вокруг глаз легли темные обручи усталости и вся фигура как-то обмякла.

Видимо, и всех утомил затянувшийся смотр.

До семидесяти тысяч человек — пехота, кавалерия и артиллерия — маневрировали на пространстве в несколько квадратных верст, то распадаясь на длинные цепи, то сливаясь в правильные каре и колонны.

Выдвигая вперед свои оркестры, войска располагались полукругом у огромного царского павильона.

За павильоном на высоких строганых скамьях, пахнущих отсыревшими досками и смолой, сидели гости, среди которых было много нарядных дам. Их смех и возбужденные голоса смешивались с рявканьем и откашливаньем тромбонов, волторн и взвизгиванием корнет-а-пистонов.

У походного аналоя стояли два священника. Дежурные офицеры суетились у обеденных столов. И все это шумело, гудело, двигалось и ослепительно сверкало.

Сверкали начищенные трубы духовых инструментов, золотые погоны, бахрома эполет, звезды, ордена, иконы, хоругви, драгоценные украшения женщин, сверкали хрустальные бокалы и вазы, серебро ножей и вилок на накрытых к парадному обеду столах.

Командующий армией граф Витгенштейн нетерпеливо следил за мерно катящимися волнами войск.

В начале смотра он испытывал к солдатам глубокую благодарность за то, что они так же, как и он, стремились показать царю, что армия Витгенштейна находится в образцовом порядке. Но к концу смотра это чувство рассеялось под влиянием усталости и голода.

Витгенштейн, как и большинство офицеров, все чаще поглядывал в сторону Тульчина, где на обширном поле виднелись искусно сделанные из соломы павильоны с белеющими на обеденных столах скатертями.

Когда мимо царя проходила бригада, которой командовал Волконский, Александр окликнул его.