Заметив, что говорят о нем, Булатов сделал быстрое движение, словно собираясь достать что-то из бокового кармана. Потом резко отдернул руку и юркнул в толпу.

Николай отъехал на несколько шагов.

— Ваше величество… — снова начал Комаровский и опять не договорил: прямо перед самой мордой царского коня откуда-то появился высокий драгунский офицер с черной повязкой на одном глазу, черноусый, черноволосый. В правой руке он держал обнаженную саблю, на острие которой был надет его головной убор с белым султаном. Выпуклый черный глаз дерзко уперся в лицо царя.

— Что вам надо? — вздрогнул Николай.

Офицер вытянул руку с саблей в сторону Сената и с чувством проговорил:

— Я был с теми, государь. Но оставил безумцев и явился к вам. Примите блудного сына, ваше величество! — трагическим шепотом докончил он.

— Как вас звать, капитан? — спросил Николай.

— Якубович, ваше величество.

— Спасибо, вы знаете ваш долг, — и, наклонившись с седла, Николай протянул драгуну два пальца.

— Довожу до сведения вашего величества, что мятежники дерзновенны и жаждут крови. Они…

Николай остановил его движением руки:

— Я осведомлен обо всем, господин… Якубовский…

— Якубович, — поправил драгун.

Но Николай уже отвернулся к подскакавшему генералу:

— Ну что, Сухозанет?

— Снаряды привезены, и орудия заряжены картечью, ваше величество.

— Хорошо, Сухозанет. Попытайтесь там в последний раз, — царь движением подбородка указал в сторону памятника Петру, уже окутывающегося сумерками.

Сухозанет стрелой помчался туда.

— Мало тебе Стюрлера и Милорадовича, — упрекнул Николая Михаил.

На Сенатской площади вспыхивали молнии ружейных залпов. Из белых дымков прибойно хлынул грозный многоголосый гул.

В Главном штабе старший адъютант дежурного генерала Яковлев прочел только что полученный из Сената манифест о вступлении на престол Николая, сложил его аккуратно и задумчиво посвистал.

«Выходит, что слухи о волнении в гвардии и о каком-то заговоре — вымысел праздных умов», — думал он, шагая по комнате.

Задержавшись у окна, он оглядел площадь и ахнул:

— Батюшки! А ведь и впрямь неблагополучно! Люди, войска! Пойти узнать…

В коридоре встретил князя Трубецкого и поразился его болезненным видом.

— По нездоровью вам и выходить не следовало бы, ваше сиятельство. Прошу в кабинет его превосходительства, — он распахнул дверь и пропустил вперед Трубецкого. Присядьте на диванчик. Вот манифест с приложением, извольте почитать. А я пойду разузнаю… — и Яковлев быстро удалился.

Трубецкой опустился на клеенчатый диван, уставился в еще пахнущий типографской краской манифест, но читать не мог. Буквы слились в черные полоски, и от этих черных по белому строк рябило в глазах. В кабинете было тихо, так тихо, что Трубецкому вдруг стало жутко. Он вытащил золотые на вычурной цепи часы. Взглянул на них и снова положил в карман.

«Однако который же все-таки час?»

Он опять достал часы и долго смотрел на стрелки.

«Что-то странное происходит со временем или со мною самим», — подумал он и вдруг прислушался: неясный гул долетал со стороны Дворцовой площади.

Трубецкой быстро подошел к окну, протер затуманившееся от его дыхания стекло рукавом мундира и увидел Дворцовую площадь, заполненную различными войсковыми частями: эскадроны конной гвардии в железных кирасах и касках, кавалергарды в белых колетах… Роты Измайловского полка, батальон егерского, гренадеры, семеновцы…

Дальнозоркими глазами Трубецкой жадно всматривался в эти войска и узнавал знакомых ему начальников полков.

Перед родным ему Преображенским полком мерно шагал его приятель, весельчак и картежник Славка Исленев.

Возле левофлангового павловца, круто выпятив грудь, стоял граф Ливен. Князь Мещерский что-то кричал своим гренадерам. Командир полка граф Апраксин гарцевал перед кавалергардами…

«Но почему же все они в одних мундирах? — удивленно отметил Трубецкой. — Ах да, ведь все сегодня утром были приглашены для присяги во дворец, а вместо дворца очутились на морозе… А рядом с Апраксиным… Нет, не может быть… Анненков?! Но он же наш…»

В воображении Трубецкого всплыла последняя встреча с Анненковым: Полина Гебль, Аглая Давыдова, исполинский ананас в руках Александра Львовича…

— Боже мой, и этот полк! — Трубецкой отшатнулся, протер глаза и снова прильнул к стеклу.

На Дворцовую площадь входили со стороны Невского проспекта стройные шеренги Московского полка с Михаилом Павловичем во главе.

Навстречу полку двигалась кавалькада всадников. В одном них Трубецкой сразу узнал Николая, в других — генералов Бенкендорфа, Васильчикова, Толя, Комаровского. Трубецкой не спускал глаз с Николая. Вот он поднял руку и что-то говорит солдатам. Вот отъехал с Михаилом в сторону, и сейчас же возле них очутился Толь. Генерал что-то сказал, и Николай, как бешеный, помчался к бульвару, Комаровский следом… Вот царь остановился, и перед ним…

«Нет, не может быть… Я, конечно, обознался… Якубович! Он, он! Его черная повязка, его усатое лицо. Что-то белое на кончике его сабли… Так вот оно что! Вместо обещанного предводительства артиллерией — парламентер! Николай протягивает ему руку, значит мир заключен», — проносились у Трубецкого отрывистые мысли. И когда рассмотрел в стороне одинокую фигуру полковника Булатова, уже не удивился: Булатов предупреждал, что если увидит у Сената мало войска, «не станет себя марать». — «А у Сената дела, видимо, совсем плохи… Да и сам диктатор хорош! — упрекнул себя Трубецкой, чувствуя, как кровь горячим потоком прихлынула к лицу. — Гляжу на площадь, как на шахматную доску, и мечтаю, как бы сыграть хотя бы вничью…»

Словно в ответ на эту мысль, за окнами загремели пушечные выстрелы…

Батарея артиллерии, тускло освещаемая мерцанием сумерек, повернула жерла пушек к Сенатской площади.

— Больше нельзя терять ни минуты, — категорически заявил царю князь Васильчиков. — Немедленно картечь!

— Хорошо начало царствования, — поморщился Николай. — Картечь против подданных…

— Для того чтобы спасти престол, — торопливо подсказал Васильчиков. — Смотрите…

Без шапки, с растрепанными волосами, белый, как мел, галопом примчался Сухозанет.

— Сумасбродные! Требуют конституции, — едва мог он выговорить и закашлялся до синевы.

Николай скрипнул зубами.

— Батарея, орудия заряжай! — зычно раздалась его команда. — За-ря-жай!

А оттуда, из серого предвечернего тумана с чернеющим силуэтом вздыбленного коня, грозный отклик рокочущего:

— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!

— Пальба орудиями по порядку! Правый фланг начинай! Первая!

— Первая, первая, первая! — пронеслось от Адмиралтейства и замерло у Невского проспекта.

Но выстрела не было. Пальник Серегин бросил уже зажженный фитиль в снег и придавил сапогом.

Николай пригнулся с седла к поручику Бакунину:

— Так вот как у вас…

— Виноват, ваше величество.

Бакунин метнулся к пушке.

— Ты что же? — встряхнул он пальника за грудь.

— Свои, ваше благородие.

— Я тебе, сволочь… Если бы я сам стоял перед дулом — и то должен палить.

Схватил фитиль. Серегин успел подтолкнуть дуло вверх. Грянул выстрел. Первый снаряд попал в сенатскую стену под крышу. Многократным эхом откликнулись ему ружейные выстрелы.

Николай спрыгнул с лошади и сам подбежал к пушке. Пригнул дуло. И снова скомандовал:

— Вторая, жа-ай — пли! Третья, жа-ай — пли!

Царь уже не смотрел туда, где падали люди, корчась в лужах крови с выкатившимися от ужаса и боли глазами. Он все повторял, притопывая правой ногой:

— Жа-ай! Пли! Жа-ай! Пли-и!

У Дворцового моста, куда кинулись обезумевшие толпы, тоже зарявкали пушки. Часто, оглушительно.

— Пали, пали! — орал фейерверкеру Левашев. — Жай! Пли!

— И наводить не надобно! — кричал на ухо Николаю Васильчиков. — Расстояние — рукой подать…