— Еще бы! Противу правительства недовольства высказывать да умничать не в меру Сергей твой тоже горазд.

При этих его словах лысина и уши старика Муравьева-Апостола стали медленно багроветь.

— Беда с ними, — поспешил добавить примирительным тоном князь.

Но Муравьев-Апостол поднял потемневшие глаза:

— Что ты, ваше сиятельство, мелешь? Умничают да умничают сыны мои. Эк, подумаешь, чем корить вздумал! А вы, господа, слышали, как братец и воспитанник князь Федора отличился? — громко спросил он.

К его словам прислушивались и за другими столами.

— В бытность мою послом в вольном городе Гамбурге является ко мне братец его сиятельства прямо из Гатчины. Паричок пудреный, косица, как собачий хвостик, так и виляет. И просит незамедлительно представить его гамбургскому королю и вместе с тем дать знать на съезжую, что высеченный им крепостной его человек бежал. Я ему говорю: «Господин поручик, в Гамбурге ни короля, ни съезжей не имеется». А он вздернул нос с эдаким презрением: «Хорош, говорит, город, где нет ни короля, ни съезжей…»

Последние слова Муравьева были покрыты общим смехом. Князь Федор, записывая свой ремиз, так нажал мелок, что тот рассыпался на мелкие части.

— Еще партию? — предложил Лопухин.

— Разве что последнюю, — согласился князь. — Нынче мне решительно не везет.

Взяв новую колоду атласных карт, он принялся усердно тасовать их.

— Есть, ваше сиятельство, такие люди, — заговорил Лопухин, — которые роковою силой предопределены к проигрышу. К примеру, ваш покорный слуга. Из ста игр — в девяносто девяти в ремизе. Подчас мне сдается, что начни я играть сам с собой — и то найду способ проиграться. Уж сколько раз давал я себе зарок не брать карт в руки! Ан, глядишь, и снова за зеленым полем.

— И это уж до смерти, — убежденно сказал один из игроков.

— Покойный мой дядюшка, граф Зубов, — продолжал Лопухин, — проиграв в одну ночь состояние, коего хватило бы на век всему его мотовскому потомству, дал императрице Екатерине нерушимую клятву никогда даже не прикасаться к картам.

— И что же, сдержал он ее? — все еще хмурясь, спросил Муравьев-Апостол.

— А вот судите сами, господа, сдержал или нет. В карты играть он, точно, перестал, но азарт свой удовлетворять все же находил способы. Однажды проиграл он на… клюкве графу Василию Шереметеву две деревни с бабами и мужиками.

Все с удивлением уставились на Лопухина:

— Полно врать. Каким же это манером, чтоб на клюкве?

— А весьма натурально. Играли они в отгадку, в какой руке целая клюква, в какой мятая, причем заклад был определен в известную сумму.

Взрыв хохота покрыл слова Лопухина. И сам он, довольный тем, что отвел нависшую было ссору, улыбался, притоптывая в такт музыке, игравшей веселый экосез.

Князь Федор сделал несколько ходов и снова уставился на танцующих. Его внимание привлекла стройная черноволосая девушка в розовом платье, с такими же розами на груди и в прическе.

«Неужто Олеся? Сущая красавица, — думал он. — Да она ли это? Расцвела, как майская роза…»

— Эта черненькая, в розовом, твоя, что ли, дочь? — спросил он у Муравьева-Апостола.

— Моя, — в голосе старика прозвучала и гордость и строгость.

Князь Федор поднес к глазам двойной лорнет и не сводил его с девушки, которая с кошачьей грацией скользила по паркету.

Лопухин тоже бросил карты.

— Вы поглядите, господа, на наших девиц, — с восторгом проговорил он, — экие бутоны! Вот бы нам с вами, ваше сиятельство, — подмигнул он князю Федору, — скинуть бы годков хотя бы по двадцать, мы бы показали, что такое старая гвардия.

Медленно потягивая темное, как гранатный сок, вино, князь Федор не переставал любоваться Олесей.

— Стан Сильфиды, — шептал он в восхищении, — плечи Дианы, а какие ножки! Какая, черт возьми, грация! И причем здесь этот мальчишка Капнист? Что он может понимать во всех ее прелестях?

— А Машенька Раевская, видимо, взяла в плен генерала Волконского. Попался вояка! — захихикал старичок в мундире генерал-аншефа.

За другими столами тоже кончали игру,

— Глядите, голубушка Екатерина Николаевна, на эту парочку, — указал старухе Давыдовой ее партнер по висту. — У вас и Денис Давыдов танцевать сбирается.

У высокой жардиньерки с живыми цветами стояла родственница Давыдовых Сашенька Потапова, а перед нею, постукивая ногой в такт мазурке, изогнулся в просительной позе Денис Давыдов.

«Ишь ты, молодец, Сашеньку приглашает, — подумала Екатерина Николаевна, — а то она вовсе скучает. Вася нынче мало ею занимается. Поскорей бы повенчать их».

Сашенька, покраснев до слез, что-то говорила Денису. На них оборачивались. Екатерина Николаевна послала лакея мигом сбегать на хоры с приказом прекратить музыку.

Александр Львович очень обрадовался этому распоряжению: только что дворецкий доложил ему, что «Фомушка-повар весьма рекомендует кушать».

Сашенька радостно вздохнула, когда Денис отошел от нее и еще радостней улыбнулась приближающемуся к ней Василию Львовичу.

— Я уж думала, Базиль, вы вовсе забыли о моем существовании, — сказала она, кладя свою худенькую, до плеча обнаженную руку на рукав его гусарского мундира. — За весь вечер ни разу не подошли.

— Милая Александрин, кабы вы знали, как… — и, замявшись, докончил: — как у меня голова болит!

Сашенька ничего не ответила, но поглядела на него так, что он почувствовал и недоверие и нежный упрек.

Мужики после полуночи бросили пушечную пальбу и вернулись в усадьбу продрогшие и голодные.

В большой людской жарко топилась соломой русская печь. Пахло жареным мясом и горячим хлебом. Бренчала балалайка, и неумолчно звучали смех и говор.

Украинская речь смешивалась с русской и звонким «цоканьем» двух поляков — лакея и кучера князя Барятинского. Они, избоченясь, сидели в стороне, пили из принесенной с собой барской фляги и старательно обсасывали смоченные в вине длинные усы.

Печник Серега отбивал на балалайке безудержно-веселый гопак. Поваренок Панас и казачок Василия Львовича Гринька мячами прыгали вприсядку, оба красные, с прилипшими ко лбу вихрами, но с лицами строго неподвижными.

Среди дворовых девушек мелькали и вновь исчезали господские горничные.

Забежала и Улинька. И сейчас же с ней рядом очутился лакей Александра Львовича Степан.

— Больно ты разрумянилась нынче, Ульяша.

— Разрумянишься с устали, — ответила она и хотела уйти.

— Что же не погуляешь с нами? — удержал ее за руку Степан. — Делов, чай, об эту пору никаких нет.

— Садись, девка, я сказки сказывать стану, — поманил Ульяшу и Михайло.

— Починай про Огорчеева, дядь Миша, — попросил Гриня.

— А ну его к лешему Аракчеева, — отмахнулся Михайло. — Чего его вспоминать, на ночь глядючи. Еще приснится, сатана… — И он стал разуваться. — Эх, пятки больные, а то бы я показал, как надобно плясать.

Улинька передала ему кусок жирного пирога и рюмку водки.

— С чего же они у вас эдакие сизые? — кивая на босые ноги Михаилы, с жалостью спросила она.

— А это, вишь, годов пять тому назад полковник Шварц, разъярившись, прогнал нас осенью босиком по скошенной ниве. А жнивье было тогда обледенелое, былки, будто гвозди, в ноги втыкались. А чтоб нагнуться занозу вытащить — никак не смей! Зубы вышибет, запорет. С тех пор слаб я стал на ноги, спортилась, видно, в них в ту пору кровь. Иной раз они у меня до того распухнут, чистые колоды сделаются. Так мне не то что сапог, а и лаптей не обуть.

— У мово папаши тоже ноги больные, — сочувственно проговорил высокий кудрявый парень, слуга князя Федора. — Сгубил их папаня, как Бонапарта из Расеи гнал.

— В армии воевал? — спросил Михайло, жуя пирог.

— Не в армии, а мужицким отрядом верховодил, вроде партизанского вожака был.

— Нешто у мужиков свои командиры были? — недоверчиво спросил казачок Василия Львовича.

— А то не были, — строго ответил Кузьма, княжеский слуга. — Отец мой рассказывал, как наши мужики облаву на врагов устраивали. Обложат, бывало, французов, которые по лесам, ровно волки, прятались. Выловят сколько-нисколько и по начальству предоставляют. Бабы и девки — и те лютовали, вместе с мужиками на врагов хаживали.