При этих словах он подошел к горящей на столе свече и зажег письмо.

Когда огонь дошел до его пальцев, он бросил в пепельницу обуглившуюся бумагу и придавил ее тяжелым пресс-папье.

— Я это особенно ясно понимаю теперь, после того как тщательно изучил проект вашей «Конституции», — со вздохом проговорил Трубецкой. — Он слишком разнится от пестелевой «Русской правды». Не удивляйтесь некоторым моим замечаниям, которые найдете в возвращаемой вам рукописи. И считаю, что уступки, сделанные мною Пестелю, всего лишь драпировка, за которой мы с вами можем строить наши батальоны.

Не желая продолжать этот разговор, Муравьев пригласил:

— А теперь пойдемте к маменьке. Вы знаете, что я с женой снова уезжаю завтра в Орловскую, к ее родне. Там, у Чернышевых, Alexandrine всегда хорошо себя чувствует.

За чаем, Карамзин рассказывал о своем трогательном прощании с императрицей Елизаветой, которая на днях выезжает в Таганрог, и о слухах об отъезде туда же государя.

Говорили о том, что спешно проводится новый тракт ввиду того, что Александр намерен ехать стороной от больших городов.

— Я убежден, — говорил Карамзин, — что в уединении таганрогской жизни государыня восстановит свое здоровье и исцелит свою душевную рану возобновлением нежной дружбы с любимым супругом.

Никита был молчалив, и гостей занимала его молодая жена. Очень миловидная, но слишком хрупкая и бледная, порывистая в движениях и словах, она оставляла впечатление какого-то болезненного беспокойства.

Екатерина Федоровна несколько раз заботливо оправляла на ее худеньких плечах соболью пелерину.

— Поедемте ко мне, князь, — попросил Анненков, как только они с Трубецким вышли от Муравьевых. И поспешно прибавил: — И Давыдовых повидаете.

Этим «и» он выдал себя.

«Не терпится ему показать свою красавицу, как дитяти новую игрушку», — подумал Трубецкой.

— Пожалуй, поедем.

Вороной рысак Анненкова понес их вдоль Мойки, казавшейся черной в осенней ночи.

В одной из женщин, встретивших их шумными восклицаниями и смехом, Трубецкой узнал Аглаю Давыдову. Другую, высокую, стройную, с лукавыми черными глазами и черными, по последней моде причесанными волосами, видел в первый раз.

— Моя… Pauline, — представил Анненков.

Что-то очень милое было в голосе француженки, когда она сказала:

— Друзья Ивана Александровича — мои друзья.

Трубецкой ответил ей любезностью и стал расспрашивать Аглаю о Каменке и всех многочисленных ее обитателях. Аглая отмахивалась:

— Ужасное место. Веселиться не умеют. Барышни до одурения зачитываются романами и декламируют стихи этого… — она покраснела, но все же докончила: — этого несносного Пушкина. А мужчины целые вечера — старые за зелеными столами, а молодые читают умные книжки и ведут ужасно таинственные разговоры. Впрочем, — оборвала она себя, — приедет муж, и он вам все, все расскажет. А теперь я помогу Pauline.„

Она выпорхнула в соседнюю комнату, и сейчас же оттуда донесся хохот и веселое канареечное щебетанье на французском языке.

Скоро приехал Александр Львович Давыдов с целой корзиной изысканных закусок и исполинским ананасом.

На кухне денщик Анненкова рубил лед и клал его в серебряное ведерко для шампанского.

Александр Львович, засучив до пухлых, как у женщины, локтей рукава мундира и завесив салфеткой все ордена, украшающие его грудь, собственноручно приготовлял необыкновенный салат, чему его когда-то научил пленный наполеоновский генерал.

На вопросы Трубецкого он отвечал:

— Сейчас, князинька, дай только с этим омаром справиться.

Или:

— Погодите моментик, а то желток свернется — и весь соус погиб…

Анненков и Давыдов хохотали, заставляя смеяться и Трубецкого.

Далеко за полночь князь Трубецкой медленно ехал по Невскому на сонном извозчике.

Навстречу промчалась запряженная тройкой коляска.

В высокой фигуре сидящего в ней военного с тускло белеющим во тьме плюмажем треуголки Трубецкой узнал царя.

Тройка пронеслась по пустынному Невскому и круто остановилась у ворот Александро-Невской лавры.

Царя встретил заранее предупрежденный о его приезде митрополит Серафим.

Монахи, как черные солдаты, стояли в две шеренги от ворот до церкви.

Ее двери были открыты настежь, и огни свечей в черноте ночи казались особенно яркими.

Пройдя в церковь, Александр опустился на колени перед ракой Александра Невского и во все время молебна, всхлипывая, отбивал поклоны.

После молебна Серафим пригласил царя в свои покои.

Александр зашел, но разговаривал стоя.

— Я уж и так полчаса по маршруту промешкал, — объяснил он свою торопливость.

— А у нас, государь, схимник в лавре живет. Благочестивый старец Алексий. Повидать не угодно ли?

Александр, поколебавшись, согласился.

Позвали старца.

— Коли посетил митрополита, то и меня не обессудь. Келейка моя рядышком, тебе ее все едино не миновать, — строго проговорил желтый, как покойник, старец.

— Как не миновать? — вздрогнул Александр.

— Да ведь к воротам-то пойдешь, а келейка моя рядышком. Зайди, не побрезгуй…

Александр опять колебался.

— Аль неохота? — испытующе спросил старец.

Втянув голову в плечи, как будто входил в студеную воду, Александр двинулся за схимником.

— Входи, не бойсь, — распахнул старик низенькую дверь.

Александр инстинктивно отпрянул назад.

Черный пол, черный потолок, черные безоконные стены. Черное деревянное распятие с тусклой лампадой. Холод могилы. И тишина склепа.

— Входи, — властно произнес схимник.

Александр шагнул через порог.

Старик пал на колени и потянул Александра за полу сюртука:

— Молись, царь.

Александр простерся на полу и вдруг услышал слова отходной молитвы себе, еще живому и будто уже мертвому от леденящего ужаса, сковавшего все его существо.

Старческий голос вывел его из забытья.

— Взгляни сюда, государь, — манил его схимник, приподняв край черного полога.

Александр, шатаясь, приблизился.

На черном столе в углу стоял черный гроб, в котором лежали какие-то одежды и пучок восковых свечей.

— Се ложе для сна моего — временного и вечного. И не моего, а всех нас. И твоего, царь. В нем воспримешь покой от трудов земных. А покуда ходишь в живых, долг твой — бдить над церковью и народом православным. Тако хощет господь бог наш. Тако хощет он… Ступай.

Бледный, с красными от слез глазами Александр прошел к воротам лавры.

Вслед ему монахи пели что-то мучительно-заунывное, а Серафим читал напутственные молитвы.

— Скорей, Илья, — проговорил царь разбитым голосом и тяжело опустился на мягкое сиденье коляски.

Лошади помчались…

У заставы Александр с тоской обернулся назад. В предрассветных сумерках начинали вырисовываться огромные мрачные контуры Петербурга.

В начале Белорусского тракта к царской коляске присоединились еще три. В одной ехали лейб-медик Виллье, начальник главного штаба генерал Дибич и князь Петр Волконский. Остальные занимали свитские офицеры, камердинеры и лакеи.

Царь никого не позвал к себе. Он как будто сбросил со своего духовного облика все причудливо разукрашенные одежды и никому не хотел показывать обнажившееся под ними убожество.

В доме «Американской компании» у Синего моста, в небольшой квартире, занимаемой отставным поручиком Кондратием Федоровичем Рылеевым, стоял обычный гул голосов, который всегда сопровождал его «русские завтраки». Русские они были не потому, что, кроме ржаного хлеба, квашеной капусты и чаю почти ничего на стол не подавалось, а потому, что в этих завтраках, как в фокусе, отражалось «клокотание умов» пробудившейся к жизни русской общественности.

Здесь спорили так, как умеют спорить только русские: подолгу, горячо, с упоением.

Пламенная любовь к отечеству, счастье России, неотъемлемые права человека и гражданина, свобода, вольность, борьба с самовластием, значение литературы и назначение русского писателя — были излюбленными темами этих споров.