Потому нашему читателю и не следует думать об Афанасии Петровиче Бронькине опрометчиво плохо или неуважительно после ранее или позднее прочитанного. Не надо помышлять, будто бы Бронькин на сухие ломти батона, превращённого в сухари, всю свою жизнь нацелил, а потому сидит он на своей табуретке по-волчьи голодным постовым иль дежурным менеджером то днём, то ночью. Предрасположил Бронькина когда-то давно к дешёвым, но сдобным сухарям чрезвычайно неожиданный случай, что оказался не хуже неимоверного происшествия корпоративного уровня. Тогда только и лишь единожды Афанасия конкретно чёрт попутал так неумно и вероломно, что попался и вляпался Бронькин. Да и то, даже и не с первого взгляда видно, что совершенно не опытный иль не так, чтоб матёрый чёрт, а скорее мелкий чёрт толкнул его в позор той ночи, не разобравшись в сложившихся обстоятельствах…

Поливал однажды Афанасий Петрович в ночную смену в главной приёмной зале учреждения цветы. Надо отметить, что делал он это часто и по собственному сердечному призванью, ибо за цветами ухаживал безо всяких денежных доплат и моральных преференций со стороны руководителя учреждения. Ибо устойчиво и жгуче всегда любил Бронькин естество, включая даже кактусы африканские и бегонии обыкновенные. Да и в приёмных покоях генерального директора тогда нагло восседала одна пустая и ленивая, но мстительная растепеля. Секретарша даже не считала эти цветы живыми до тех пор, пока её саму одна из перезрелых и энергичных, наиболее способных и высоконравственных девиц-сотрудниц учреждения хорошенько не подставила и не съела за бездельное поведение, а также неопровержимые доказательства её несвоевременных домогательств Петра Октябриновича Мудрецова в служебное время и нескромность в быту. «Есть случаи, где женщина, как ни слаба и бессильна характером в сравнении с мужчиною, но становится вдруг твёрже не только мужчины, но и всего, что ни есть на свете». Словом, именно такая женщина Елизавета, девица строгая, незамужняя и свободная, в учреждении имелась…

Так вот. Не уберёг себя должной внимательностью Афанасий Петрович в тот раз и не так чтобы стырил, но позаимствовал ночью в этой расфуфыренной ожидальне с пальмою и попугаями — злостными матерщинниками — упаковку сдобных сухариков, которые в шкафу уже давно устаревшие к употреблению и без всякого дела ненужной тьмой лежали. В этом шкафу, по правде говоря, чёрт его знает, чего только в ту ночь там не было. Не было там в ту ночь даже скрепок канцелярских, на которых у Афанасия Петровича дома обыкновенно висели шторы. Впрочем, весьма сомнительного качества скрепок не было, скрепок, постоянно разгибающихся под весом штор и гардин и уходящих от Бронькина по негодности в металлолом практически ежемесячно. Не было там даже сыктывкарской писчей бумаги, над которой Афанасий Петрович постоянно ломал себе голову и думал, чего бы такое завернуть в неё себе и как бы его так себе завернуть на обед и правильно, чтобы получилось и эстетично, то есть чтобы не выглядывало оно из бумаги да и сытно было. Но дело даже и не в этом, поскольку там лежали в ту ночь сухари непригодные, которые любая бы санэпидемстанция могла бы арестовать на пожизненные сроки и утилизацию.

Утром бухгалтерша Елизавета, «…баба жёсткая в поступках, несмотря на то, что охотница была до изюму, пастилы и всяких сластей, бывших у неё под замками…» как в приёмной для гостей, так и для себя именно, сначала запустила донос «…сквозь форму бумажного производства…», а затем и на словах взъерепенилась и взорвалась крепко. В учреждении мегера-бухгалтерша крик невообразимый одномоментно затеяла и вздула вселенскую реакцию. И поскольку сухари эти ранее были метко ею сосчитаны, то и никчемное подозрение ценою в 32 рубля 64 копейки пало точно на сивую голову Афанасия Петровича. Скажем ещё, что Афанасий Петрович, несмотря на свои способности и дарования, ещё до того случая вошёл с мегерой Елизаветой в контры и крутую неприязнь на почве своей необыкновенной грамотности и начитанности и по ночам у Елизаветы вот уже неделю как не показывался. Понятно, что от этой холостой вешалки, мечтающей лишь о мужике, который зацеловал бы её в смерть, ожидать чего-то другого уже не стоило. Понятно, что в такой обстановке о компенсации образовавшегося на него нападения даже смертельными поцелуями не могло быть и речи, а попытки его заняться этим делом накалили ситуацию до невероятия. Консервация дремучей отсталости в бухгалтерше Елизавете нежданно-негаданно закончилась и вспыхнула уже не отсталостью, а всепожирающим прогрессирующим пламенем. Вспыхнуло оно ещё и потому, что она к тому дню уже считала Бронькина врагом их потенциального семейного счастья и поставила на нём крест. Она уже радостно потирала руки, считая, что в отместку Афанасию пик низости и подлости ею покорён.

Но Бронькин и тут не стушевался, потому как всегда и не случайно славился своей авангардностью, порывистостью и увесистостью точно выверенных ударов по чужим мыслям и окружающим фактам. И он тут же соорудил свою блестящую одноходовку. Афанасий Петрович выбросил из памяти былые ахи-чмоки и удачно припомнил окружающим товарищам свои отличные характеристики с прежних мест работы, письменное поручительство знакомого батюшки и боевую биографию построчно. Потом он взялся за воротник образовавшейся проблемы обеими руками. И он так громогласно отклонил от себя бухгалтерские инсинуации, такими наукоёмкими выражениями, а также околопечатными оборотами, возбуждающими даже сантехников и каменщиков в строительной отрасли, это сделал, что даже их не скупой на подобные выражения, но сильно начитанный генеральный директор Пётр Октябринович Мудрецов оказался в долгом и продолжительном замешательстве. В отместку за мелочную критику Бронькин сообщил всему коллективу вдобавок ещё и полный максимум предположительного о бухгалтерше. А в заключение даже надежду выразил публичную, чтобы сейчас же ещё что-нибудь необычное для дамской конституции у Елизаветы на её узком лбу выросло.

Генеральный директор в тот день и сам бухгалтершей был не вполне доволен. И когда гендиру всё-таки удалось выбраться из тени нетипичного для него смущения, то первым делом ему пришла в голову затея потребовать, чтобы Афанасий Петрович возглавил редколлегию межэтажной стенной газеты их учреждения с дарованным им ей именем «В лучах рентгена». Вторая его мысль тоже неплохой оказалась — учредить для Бронькина доплату к жалованию размером в 97 рублей 92 копейки в месяц на сухари.

Зато попугаи в приёмной генерального директора с того дня заглохли, словно в рот воды набрали. Потом дар речи к ним вернулся, и говорить-таки они начали, но уже без всякого ехидства, а слова из ненормативной лексики отпускали лишь слабому полу и только тогда, когда пол этот к директору шёл не в юбке, а в штанах, как бухгалтерша. По такой причине в городе даже небольшой дебош получился, потому что обе птички много чего высказали начальницам управления образования администрации города и главной овощной межрайбазы, что к генеральному директору в штанах на приём припёрлись. Те сначала отнекивались и всё отрицали, затем объясняли своё поведение тем, что их никто замуж не берёт и что у нас, дескать, страна даже от попугаев свободная, а потом даже принялись подозревать друг дружку в разглашении совместной тайны и припадочно разревелись. Но это уже совсем далёкое отступление в сторону от получившегося с Бронькиным скандала, не имеющее отношения даже и к Елизавете.

Важно, что с тех пор у Афанасия Петровича Бронькина образовался очень сильный осадок по отношению ко всем сухарям и бухгалтерии. С того дня сухари преследовали его каждодневно, а по ночам особенно часто, если не сказать, что всегда они атаковали его неотвязчиво. Лишь встретится где-нибудь на улице бродячая собака взглядом с ним, а в глазах псины ему уже чудится: «Дай, гав-гав, сухарик, гав-гав!» Протиснется Афанасий Петрович в магазине к прилавку будто бы за зелёным горошком или консервированными баклажанами, а мигалки продавщицы, напоминающие ему формой сдобные хлебобулочные изделия, вроде как подмигивают: «Сухари не забудь, Афоня, свежие привезли!»