— Вы «дурак и помешан», Кошкарёв! — бросил из-за плеча толстого и лысого брандер-полковника рыжий капитан-крикун, представитель спального района города на Неве и отчаянный защитник списочной очерёдности.
— Какая скотина хрюкнула!!! — ни секунды не задумываясь над тем, что слово «скотина» может показаться питерскому офицеру несколько обидным, кинул холопским прозвищем в него обратно разъярённый Кошкарёв, а в конце ещё добавил и другие сравнения, характеризующие качество колхозного свинопоголовья. Этому уже никто не удивился. Все знали, что у человека с такими, как у Кошкарёва, «…замашками и привычками навсегда…», даже в отставке «…после всей забубенной жизни и тряски на перекладных, остаются одни пошлые привычки».
— Это не я свинья! Что вы «дурак и помешан», олигарх Костанжогло во втором томе бессмертной поэмы в вашу честь так сказали! — трусливо прошипел капитан из-за спины брандера-полковника, которого ещё минутой ранее в виде объективно существующей материи отрицал.
— Слушайте, вы! «Я это припомню вам». Если я сейчас поручу заняться этим своему «…особенному человеку, который только что окончил университетский курс», если я сейчас сгребу, — совсем уж кинулся в горячку полковник Кошкарёв, но было заметно, что свара с питерскими риелторами и состоящим в списке Форбса олигархом Костанжогло в его планы не входила…
Нам так и не посчастливится узнать, что сгребёт полковник и какие последствия здесь ожидают его оппонента, ибо в дверь просунулось украшенное лишь одной бакенбардой лицо помещика Ноздрёва, «…мерно, уже сколько-нибудь знакомо читателю» со слов самого Гоголя. «Ноздрёв, как известно, был в некотором отношении исторический человек Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории». А его чуткий нос всегда чуял местоположение и время проведения ярмарок, съездов, выставок и балов. Вот и сейчас он появился здесь совершенно предсказуемо, хотя и внезапно, поскольку в армии не служил и в офицерском собрании не состоял.
— А ну-ка посторонитесь куда-нибудь вбок от офицерского собрания, мой ситцевый приятель! Салага вы пока ещё и даже меньше чем салага, — внезапно отбаритонил Ноздрёва кто-то из коридора неслабым рыком. Ноздрёв непроизвольно схватился за бок, где последнее время таскал при себе импортный клинок с гравировкой от известного производителя турецких кинжалов мастера Савелия Сибирякова. Теперь же там вместо кинжала у него болтался полупустой «…кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции, влюбившеюся в него по уши…» Ноздрёв непривычно для себя смутился, а затем и смекнул прям-таки сходу, что намедни выменял у крепостного человека из свиты господина Чичикова за тот кинжал толстый справочник по занимательной ботанике и звездистую мотоциклетную каску. Но уже в следующую секунду он сделал вид, будто бы и вообще не собирался касаться своего бока или кисета, а потому проворно растаял за дверным косяком помещения, поспешно запихивая за пазуху две колоды искусно краплёных карт и вишнёвый чубук.
В дверном проёме тотчас обнаружился черновик незавершённого и сильно закоптелого второго тома «Мёртвых душ», на обложке которого сначала проявились общие контуры весьма значительного мужа, а затем и пышные усы генерала Александра Дмитриевича Бетрищева, что после выхода в отставку жил заботами заслуженного пенсионера страны. За усами показался и сам Бетрищев. Исчезновение одинокой бакенбарды Ноздрёва и появление вместо неё пышных усов и полного комплекта бакенбард произвело на офицерское собрание сильное впечатление, а весь генерал в сборе своей «величественной наружностью» отставных ратников предсказуемо ошеломил. Он был прекрасен. «Он был в атласном стёганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа, или в три складки, с трещиной поперёк…»
Офицеры дружно вскочили с лавок и табуреток и принялись слабонервно приводить в порядок мундиры. Афанасий Петрович съёжился и даже непроизвольно протянул руку к тревожной кнопке, но затем опустил её и взял-таки себя в обе руки. Ни для кого не было секрета в том, что генерал А. Д. Бетрищев в целом был крепко социально защищён и по обыкновению в сельской тиши занимался только тем, что «…хлебосольствовал, любил, чтобы соседи приезжали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визитов не платил». В то же время Александр Дмитриевич сильно не любил тех, что «…ушли вперёд его по службе…», обычно «…выражался о них едко, в сардонических, колких эпиграммах…», «…любил знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает». Понятное дело, что с «…такой неровностью в характере, с такими крупными, яркими противоположностями, он должен был неминуемо встретить по службе кучу неприятностей, вследствие которых и вышел в отставку». Как говорится, погон и мундир и устав и гранит точат. Но, к всеобщему счастью, среди присутствующих в красном уголке сотоварищей не было таких, кому бы удалось опередить Александра Дмитриевича на военном поприще. Кроме того, в эти же дни по району носился устойчивый слух, что в имении генерала в очередной раз объявились обладающие значительными связями в Петербурге гостьи, перед которыми тот иногда даже чуток «подличал». Зато другим своим гостям генерал А. Д. Бетрищев теперь как бы невзначай и всё чаще ронял, что у него «…не без связей и в Петербурге, и даже при…» Примечательно, что эти слова генерал никогда не позволял себе доводить до точки. Он неизменно останавливался на троеточии, что во избежание неприятностей заставляло присутствующих опасаться его ещё больше и любить ещё сильнее. Именно эта совокупность витающей в обществе информации позволяла местным аналитикам предположить о намерениях Александра Дмитриевича Бетрищева восстановиться на военной службе либо вытребовать себе на прокорм хоть какую-то захудалую дотационную губернию.
Появление Бетрищева напружинило собравшихся офицеров и по другой абсолютно житейской причине. В опубликованных только что исследованиях некоего Левандовского «Исторический опыт создания вертикали власти: генерал-губернаторства в России» многие из присутствующих офицеров обнаружили, что отставные генералы оказались самой рискованной и неподдающейся коррекции группой российских граждан. Что по утверждению этого автора отставных генералов боялись даже генерал-губернаторы, поскольку те «…то капитана-исправника в погребе запрут, то уездного казначея выпорют. А генерал-аншеф Девиер, например, просто расстрелял из двух пушек земский суд, прибывший к нему для ведения уголовного дела». После такого сообщения автора этого опуса здесь уже никто не смел рисковать, и в красном уголке потянуло застывающим бетоном. Синхронно этому показалось, что ресурс наглости рыжего капитана испаряется уже не только в президиуме очереди, но и во всех его измятых волнительными руками списках.
Генерал огляделся, строго шевельнул усами и тут же уяснил глубину происходящих здесь дискуссий вплоть до противоречий, зародившихся в механизме полемики и способов безошибочного их разрешения. Он дал стороной великану-камердинеру тоже «…в густых усах и бакенбардах» помыкающий знак, и тот грубо пролаял, что короткая как выстрел партийная власть нужна его сиятельному кормильцу лишь для партийной рекомендации и смазки осей экипажа на марше и по большаку к открывающейся вакансии губернатора Краснотупиковского края. Затем для непонятливых несколько слов генерал Бетрищев решил произнести лично.
— Я принял решение возглавить очередь на приём в ОПГ, как и всё ваше районное политбюро, хотя, по правде говоря, работать уже отвык, — торжественно, но скупо объявил Александр Дмитриевич и вопросительно замер в ожидании восторженной реакции офицеров. Их реакция оказалась благосклонно-сдержанной и в целом позитивной, а в частных тонкостях и со стороны некоторых слегка удивительно-неосмотрительной…
