— Если наши узнают, что со мной и с тобой было, нас засмеют к чертям, — страстно поддержал его Рыбий Пуп.
— Верно. Но только знать-то им не обязательно, — веско сказал Тони.
Он устремил взгляд к далекому горизонту; Рыбий Пуп хмуро смотрел в сторону леса. Им предстояло решить еще кое-что, но как было к этому подступиться? Тони вдруг обернулся и тронул приятеля за плечо.
— Обещаешь, что не будешь рассказывать, как я разревелся? — Его глаза глядели мягко, просительно.
— А ты никому не сболтнешь, что я потерял сознание? — Рыбий Пуп почувствовал, что у него навернулись слезы.
— Что ты, никогда! — с жаром уверил его Тони.
— То есть все останется между нами, так?
— Ты ничего не скажешь, и я ничего не скажу, — изложил Тони условие договора, содержащее, впрочем, намек на возмездие в случае, если оно будет нарушено.
— Нет… Я-то слова не пророню, — пообещал Рыбий Пуп. — Я без того не знаю, куда деваться со стыда!
— Я тоже, — пробормотал Тони.
Но и теперь они не посмотрели друг на друга. Оба испытывали большое облегчение, но неловкость почему-то не проходила.
— Ну, будь, — внезапно сказал Тони.
— Всего, — отозвался тихо Рыбий Пуп.
Тони зашагал по дороге, дошел до поворота, оглянулся, помахал ему. Рыбий Пуп с кривой усмешкой помахал в ответ.
— Хоть бы правда не растрепал, чертов сын, — проворчал Рыбий Пуп, ныряя в лес и с блаженством погружаясь в его тенистый, сумрачный покой.
Он шел, похрустывая валежником, предчувствуя, что впереди, быть может, его ждет еще и не такой позор, холодея при мысли о том, как встретится теперь с отцом и матерью, с друзьями. Эх, убежать бы куда-нибудь, где его никто не знает, где его примут, как человека, который не запуган, человека, который не провел ночь в тюрьме! Такая мысль пришла ему в голову впервые, и ему стало страшно от нее.
Внезапно он встрепенулся, услышав странный звук, и замер на месте.
— Что это? — сказал он вслух.
Из чащи леса долетело тоскливое тявканье.
— Да это собака! — воскликнул он, прислушиваясь. — Больная, видно, или еще что…
Не разбирая пути, он поспешил на звук. Спустя немного остановился. Да, вроде вон там, за густым кустарником. Он раздвинул высокую траву и напролом кинулся вперед.
— Ой, Господи…
Под деревом, прерывисто дыша, то тявкая, то скуля, корчилась большая рыжая собака.
— Песик, — с невольной нежностью позвал Рыбий Пуп.
Собака открыла глаза и, подняв голову, с радостным лаем завиляла хвостом. Рыбий Пуп осторожно подошел ближе. Может быть, бешеная? Э, да она покалечена.
— Похоже, машина наехала, — сказал он сквозь зубы.
На голове у пса видна была большая рана, спина как-то криво изогнулась. Рыбий Пуп наклонился — так и есть, перебита. Ясно, сшибло машиной, досюда дополз, а дальше не хватило сил. Рыбий Пуп протянул руку, и собака с жадностью стала лизать ее, поскуливая, ища утешения.
— Плохи твои дела, собачка, — сочувственно вздохнул он.
Что же делать? Чей это пес? Вдруг его пробрала дрожь — ведь он же только вышел из тюрьмы, его же судили за то, что он без спроса забрался на чужую землю… Надо уходить. Он встал. Пес тявкнул и завилял хвостом. Рыбий Пуп медлил. Нет, невозможно так бросить раненое животное. Он снова нагнулся над собакой — да, ошибки быть не может, спина перебита. Решимость вырвала у него из груди жалобный возглас:
— Ведь должен я что-то сделать… Надо добить, чтобы не мучилась.
Он посмотрел, не валяется ли где-нибудь рядом большой и толстый сук, чтобы ударить — и конец. Что-то не видно. Он удрученно побрел в лес, шаря глазами по земле. Подвернулся обломок кирпича — нет, не годится, маловат. А вот пустая бутылка из-под виски. Это подходяще, если разбить бутылку тем кирпичом, пожалуй, можно прирезать пса острым осколком стекла… Он подобрал кусок кирпича и хватил им по бутылке, потом осмотрел зазубренный край стекла, уцелевшего под горлышком, в одном месте край был плоский, ровный, острый, не хуже, чем лезвие ножа.
Он вернулся к собаке; она скулила, он видел, как у нее от нестерпимой муки соловеют глаза. Опять он нагнулся, и опять собака лизнула ему руку. Боже ты мой, неужели у него хватит духу? Есть только один верный способ — перерезать горло, но как сунешься, ведь пес может искусать его. Если только левой рукой зажать морду, а в правую взять осколок стекла и полоснуть по шее. Он постоял, нерешительно переступая с ноги на ногу. По собачьему туловищу прошла судорога боли, язык ее не переставая, ласково лизал его пальцы. Прикончить? Или оставить здесь на бесконечные страдания?.. На лбу у него выступила испарина. Он виновато оглянулся через плечо и снова посмотрел на подергивающегося пса. Нет, надо решаться.
Пальцы его правой руки сжали горлышко разбитой бутылки; на неровных зазубринах стекла бессчетными радужными иголочками заискрилось солнце. Вдалеке раздался протяжный заунывный зов фабричного гудка, и Рыбий Пуп поднял голову — двенадцать часов. В солнечной вышине светло и чисто заливалась щемящей песенкой какая-то птичка. Изнывая от жалости, он посмотрел, как доверчиво лижет его черную кожу розовый шершавый язык. Твердо взяться за острую морду, стиснуть покрепче, чтобы не открылась пасть и его не цапнули собачьи клыки, изо всей силы всадить в мохнатое горло (ишь, как дышит) плоское стеклянное острие — и все. Пес перестал скулить, разинул пасть и, тяжело дыша от жары, свесил поблескивающий слюною язык наружу. Нет, рука не поднимается добить, не хватит его на это… Рыбий Пуп передернулся и распрямил спину.
Пес опять заскулил от боли, и Рыбий Пуп прикусил губу. Позвать бы сюда кого-нибудь… Но нельзя, вдруг опять заберут, ведь он зашел на чужую землю. А не прикончить — кто знает, сколько еще часов пес проваляется тут под нещадно палящим солнцем, медленно издыхая в мучениях. И воды нет ни капли, хоть напоить бы его. Он потрепал собаку по голове, понимая, что нужно либо сейчас же умертвить ее, либо уходить. Слушать дальше душераздирающее тявканье было невтерпеж. Рядом вспорхнула лимонно-желтая бабочка и, колеблясь в воздухе, неторопливо закружила над живой изгородью из дикорастущих кустов; Рыбий Пуп рассеянно провожал ее глазами, пока она не скрылась из виду. По прямой, не сворачивая ни вправо, ни влево, с гудением пролетел шмель. Жужжа, снизилась кругами большая трупная муха и уселась на краешке собачьего глаза; пес тряхнул головой, напрасно силясь пошевелить передней лапой.
— Лапы отнялись, — прошептал Рыбий Пуп, смахнув муху.
Шероховатый язык снова лизнул его кожу, казалось, что от прикосновения к человеку собаке легче, она даже слабо завиляла хвостом.
— Ох и любил тебя кто-то, псина.
Не раздумывая больше, он нежно накрыл левой ладонью глаза и морду, и собака спокойно позволила ему это, и он понял, что она привыкла доверять своему хозяину или хозяйке. Несколько секунд пес лежал спокойно, потом легонько попробовал высвободить голову. Сейчас упустишь мгновение — и кончено, считай, что ничего не вышло. Непроизвольно зажав собаке крепче глаза и морду, Рыбий Пуп отвел ей голову назад так, что низ шеи — то место, в котором билось дыхание, — оказался на виду, не защищенный ничем, кроме блестящей рыжей шерсти. Рыбий Пуп напряг до предела мускулы, занес правую руку повыше и, скрипнув зубами, опустил острый, как бритва, край стекла псу на горло. Толчок — и искрящийся осколок вошел в собачью плоть. Рыбий Пуп не предполагал, что это будет так просто: пес лишь слегка всколыхнулся, в глубине его глотки возник и оборвался приглушенный вой, и, окропив ему на лету левую руку горячей влагой, на солнце выметнулась тонкая упругая струйка яркой крови. Он вогнал осколок глубже, по самое горлышко, и дыхание у пса перешло в короткие, постепенно все более редкие хрипы. Шея окостенела, и Рыбий Пуп отнял руку. На долю секунды коричневые собачьи глаза расширились, заблестели, округлились, но тотчас остекленели, прикрылись медленно, превратились в тусклые холодные щелки.
Рыбий Пуп с шумом выпустил из легких воздух и, присев на корточки, смотрел, как из алой скважины хлыщет кровь — выплескивается неровными толчками и, блестя, сочится на сухую землю, орошая подножия былинок.
