— Пора, Тайри, время кончилось, — послышался от двери голос белого.

— Счастливо, сын. — Тайри поспешно встал и пошел к выходу. В дверях он низко поклонился: — Премного благодарен вам, начальник.

Дверь захлопнулась, и Тони шепнул весело:

— Вот и прощай каталажка, а, друг?

— Ага, — без воодушевления сказал Рыбий Пуп.

— Ты что, не рад, Пуп? — Тони вскинул на него глаза.

— А? Нет, почему, — промямлил Рыбий Пуп.

Один на свете, вот оно что. Нет у него по-настоящему отца!

— Все, брат, я теперь закаялся швыряться глиной, — сказал, качая головой, Тони.

Когда-нибудь отец умрет и, сталкиваясь с белыми, ему придется действовать по собственному разумению. Даже подумать жутко. Что же тогда делать?.. Нет-нет, ни к чему сейчас такие мысли, все равно он не представляет себе, как с ними еще разговаривать, если не на языке насилия, а это отвратительно…

Из отдаления по тюрьме разнесся металлический удар гонга. Дверь камеры открыл полицейский:

— Слышь, ниггеры. По койкам!

Они вышли, один впереди, другой — за ним, и через полчаса лежали в темноте, устало вытянувшись на жестких койках. Тони быстро захрапел, но Рыбий Пуп, не смыкая глаз, по-прежнему предавался раздумью. Что нужно, чтобы белые тебя не трогали? Деньги? По крайней мере, это всегда твердит Тайри. Разве не потому Тайри так быстро открыли доступ в тюрьму, что у него есть деньги. Разве не потому, что у него есть деньги, староста сдержал обещание и позвонил ему. И уж конечно, если бы полиции с самого начала было известно, что он сын Тайри, над ним не стали бы измываться и угрожать, что кастрируют. Но если Тайри при небольших деньгах сумел внушить к себе некоторое уважение, не значит ли это, что при больших деньгах можно добиться настоящего почета? Сколько же для этого требуется денег?.. И Рыбий Пуп погрузился в беспокойное забытье, полное явственных, но непрочных сновидений.

Наутро лысый староста принес им по чашке остывшего кофе без сахара, по миске жидкой овсяной каши, по тарелке черно-сливового компота и велел не засиживаться за едой.

— Я знал, что сынка у Тайри прозвали «Пуп», — довольный собой, приговаривал он тягуче. — Оттого я и спросил, как тебя кличут. Ну как, свиделись с папашей, нет?

— Да. Он приходил.

— То-то, я так и знал. Уж Тайри подмажет, где надо, — ухмыляясь, разглагольствовал староста.

Он провел их по коридору к высокой, настежь открытой двери, на которой висела золоченая табличка:

Стараясь не отставать от Тони, Рыбий Пуп вошел в переполненный зал, где к нему с жадным вниманием были со всех сторон обращены белые лица; в воздухе стоял гул голосов. Он съежился, не зная, с какой стороны ждать опасности. Впереди, на обнесенном перилами возвышении, сидел за столом, похожим на кафедру проповедника, высокий черноволосый мужчина в роговых очках — Рыбий Пуп сразу догадался, что этот четырехглазый и есть судья. Под конвоем старосты и белого полицейского они с Тони остановились у входа. Судья ударил по столу молотком и произнес:

— Тишина!

Он начал что-то говорить громким голосом, и Рыбий Пуп услышал свою фамилию:

— …Рекс Таккер, против Роберта Винсона и Антони Дженкинс, также против Роберта Винсона… Обвиняются в нарушении границ частного владения… Задержаны полицейскими Клемом Джонсоном и Верноном Хейлом…

— Вас вызывают, — шепнул им староста. — Подойдите.

Рыбий Пуп и Тони подошли к перилам, за которыми сидел очкастый судья. По правую и левую руку от него стояли другие белые и о чем-то вполголоса совещались.

— Это задержанные?

— Да, ваша честь, — ответил один из белых.

За спиной судьи виднелся высокий шест, с которого огромным полотнищем ниспадал государственный флаг Америки, ветерок из полуоткрытого окна шевелил его тяжелые складки, и Рыбий Пуп вспомнил, как каждый раз, когда он лишался чувств, задергивалась у него перед глазами широкая черная завеса… Нет-нет, ему сейчас ни за что нельзя терять сознание. Над мягко колышущимся полотнищем сидел, раскрыв крылья, длинноклювый золотой орел, из-под его когтей зигзагами выметнулись стрелы молний. Казалось, что сверкающая птица вот-вот сорвется прямо на него и примется выклевывать ему глаза острым клювом. Его обуял неописуемый ужас, появилось ощущение, будто все это с ним происходит в страшном сне.

— На этот раз я отпущу вас, молодые люди, но если что-нибудь подобное повторится, вас ждет колония для несовершеннолетних преступников. Суд передает вас на поруки родителям, — объявил судья.

Рыбий Пуп стоял, не зная, верить тому, что он слышит или нет. К ним наклонился полицейский.

— Все. Выкатывайтесь.

— Видали? Отпустил. — Староста, ухмыляясь, взял их обоих за плечи, вывел за дверь и проводил немного по широкому коридору. — Вот так прямиком и выйдете на улицу, — сказал он, показывая им дорогу. — Передашь от меня Тайри, чтобы всыпал тебе покрепче.

— Хорошо. — Рыбий Пуп заставил себя улыбнуться.

С виноватым чувством он прошел с Тони по широкому вестибюлю, и от этого пышного великолепия его подавленность только усилилась. Через минуту они неуверенно ступили на освещенный утренним солнцем тротуар. Меньше суток просидел Рыбий Пуп в заключении, а казалось — миллионы лет. Мир выглядел иначе, хоть он не мог бы объяснить почему. Мир повернулся к нему новой стороной — такому миру уж никогда нельзя вполне довериться. И тут он понял, отчего ему не по себе — кругом было чересчур много белых лиц, их присутствие словно обязывало его к чему-то, только он не знал к чему. То ли сейчас склониться в поклоне, то ли бежать или же разразиться бранью, а может быть, просто держаться как ни в чем не бывало? Он не знал, как быть, и оттого томился, чувствовал себя не в своей тарелке. Скорей бы к себе, в Черный пояс! Да, кстати, — ведь туда есть окольная дорога вдоль окраины, на ней не попадаются белые лица, не то что в центре города.

— Слушай, пошли по Буллокс-роуд, — предложил он.

Тони сделал большие глаза, что-то подергивалось у него на лице.

— Давай, — понимающе протянул он. — Ясное дело. Думаешь, мне самому здесь по душе…

Они шли молча, быстро, но не слишком, чтобы не привлекать к себе внимания — правда, когда не видно было других пешеходов, они почти бежали, однако, едва завидев белые лица, каждый раз непроизвольно замедляли шаг и двигались вразвалочку. Сам того не сознавая, Рыбий Пуп быстро усваивал науку притворяться, которую так хорошо постиг его отец.

Выйдя на шоссе, которое тянулось вдоль опушки густого леса, они пошли тише, расслабились. Небо над головой стало обычным синим небом, пламенеющий на нем светозарный круг сделался просто солнцем, знакомым с рождения.

— Подлюги они, эти белые! — неожиданно всхлипнул Тони.

— Ух, ненавижу их, — выдавил сквозь стиснутые зубы Рыбий Пуп. — Люди, называется. Ведут себя, как будто весь мир ихняя собственность.

— А папа говорит: весь мир — божий.

— Ага, только хозяева в нем — белые, — зло сказал Рыбий Пуп.

Отведя душу, они опять зашагали в молчании, пока не дошли до развилки. Тут они задержались. Расставаться не хотелось, порознь они уже не могли делить друг с другом то, что им выпало испытать. Они постояли в растерянности, озираясь по сторонам.

— Ну что? До скорого, так? — небрежно проговорил Тони.

— Ага. Пока, — рассеянно отозвался Рыбий Пуп.

Но после этого они не тронулись с места, все так же избегая смотреть друг другу в лицо. Тони поднял с обочины камешек и, не целясь, швырнул на заросшую травой поляну.

— Слушай, — шепотом начал он.

— М-м?

— Я не хочу, чтобы люди знали, как я там разревелся в камере. — Он отвернулся и с остервенением поддал ногой еще один камень.

Этого только и ждал Рыбий Пуп, теперь нужно было договориться сохранить в тайне то, что им обоим пришлось перенести и чего не дано было понять. Их гнев на белых людей готов был, как ртутный столбик в термометре, подскочить на одно деление и обратиться в гнев на себя. Горько было сносить позор на глазах у белых, но еще горше было бы сносить его на глазах у своих.