– Ну как, по вкусу тебе станичное общество? Душа не отвергает?

– Люди хорошие, знакомые. – Петр не понимал, куда клонит председатель.

Кузьменко перешел к более понятной польке «бабочке». Начались танцы. Из палисадника заглядывали любопытные. Танцевали и на улице.

– Тоже наша заслуга, сохранили танцоров, – продолжал Камышев. – Из нашей артели на вербовку никого не подцепишь. Кадры у нас устойчивые, чего нельзя сказать о многих других колхозах. Бегут оттуда люди, особенно молодежь. А к нам тянутся, как верба к воде. А мы тоже не всякого принимаем.

– Может, и меня не примете?.. – Петр наблюдал за тем, как держалась Маруся, по-прежнему избегая его взглядов.

Помазун пытался чем-то рассмешить Машеньку, его нагловатые глаза женолюба бесстыдно упирались в тугую ее грудь. «Как это может Помазун? У него все просто выходит», – думал Петр, невнимательно и раздраженно выслушивая Камышева, с фанатизмом расхваливающего хозяйство колхоза. «А Маруся-то далеко». И не в том дело, что сидит в дальнем конце стола. Подойти к ней – несколько шагов. Многое и не раз пришлось передумать и начистоту переговорить с самим собой. А с Марусей он еще не сказал ни одного путного слова.

Председатель обещал завтра заехать за Петром, показать хозяйство. Но какое значение имеют урожаи зерновых и пропашных, молочно-товарные фермы и конюшни, если вот та девушка уйдет в другую сторону? Пропади они пропадом, латышевские подсчеты, как бы ни были они умны.

Не мог не прочитать эти ясно написанные на лице Петра мысли такой опытный и зрелый человек, как Михаил Тимофеевич Камышев. Незаметно он шепнул что-то Машеньке, и она, отстранив припавшего к ней Помазуна, подошла к зеркалу, осмотрелась, поправила прическу:

– Товарищи! Я прошу уделить мне минуту внимания!

– Тише, члены коллектива! – рявкнул Помазун. – Слово имеет она… Она имеет слово!

И, повернув голову, отчего огоньками вспыхнули ее серьги, Машенька предложила:

– Товарищи! Давайте попросим Петю сесть рядом с Марусей…

– Машенька, не надо! – взмолилась Маруся.

– Надо! Почему не надо? А мы просим… требуем…

Машенька протиснулась к ней, поцеловала.

– Мне стыдно. Зачем так?

– Иди, иди к ней, – Камышев толкнул Петра, – зачем себя тирамить?

Петр растерянно улыбнулся, поправил пояс, бляху и, ни на кого не глядя, протиснулся к Марусе через гудящую хмельную толпу.

Соскочив с двухрессорной линейки, разукрашенной по крыльям узорами, Помазун прошел в дом к Архипенко.

– Камышев просит прошения. Занят на строительстве. Мне поручил…

– Петя, завези маме завтрак, – попросила Ксюша.

– Будет исполнено, товарищ начальник! – вмешался Помазун, шутливо козырнув Ксюше.

Молодые игривые коньки донесли линейку к животноводческой ферме, где готовились силосные ямы. Четверо мужчин умело (сколько земли пришлось ископать на фронте!) пробивали в твердых глинищах глубокие, в полтора роста, траншеи.

Помазун покричал в ров:

– Хлопцы! Противотанковый?

Кто-то снизу ответил:

– Отсюда ни один «тигр» не выпрыгнет!

Помазун помял в кулаке выброшенную из траншеи глину, посмотрел Петру в глаза:

– Камышев и ее употребит в дело. Хаты строит, как ласточка, со всякого дерьма. Пошли, проведаем мамашу… Кстати, Петр, освобождай старенькую от гнета. Для нее теперь работа не радость, а мука.

Туго затянутый пояском, ступая с вывертом кривоватыми ногами природного наездника, обутыми в козловые сапоги с низко опущенными голенищами, Помазун зашагал в ту сторону, откуда тянуло дымком. Шумел дизельный моторчик. «Медовое звено» пожилых женщин обрабатывало сорго. Мать перебирала стебли, похожие на бамбук, – это и есть сладкий тростник, сорго. Очищенные стебли подавались под пресс. Здесь же, в металлических жаровнях, вываривали мед.

Петр присел на корточки возле матери, продолжавшей работу. Мелькал нож в ее руках, по щекам струился пот, и она смахивала его ребром ладони. Обрезанные метелки сорго просушивали и обмолачивали тут же, вручную, палками, а жом вываливали из парилок в силосные ямы вместе с сочными бурьянами, взятыми косами на прилиманных целинах и по сырым теклинам балок. Крестьянские заботы – нет им ни конца ни краю – раскрывались Петру теперь в новом свете. Вскоре все эти бесконечные дела станут его собственными делами, и ему придется тянуть их тяжелую цепь, звено за звеном, всегда, всю жизнь.

– Чего задумался, Петя? – участливо спросила мать.

– Ничего. – Петр встряхнулся, зайчиками сверкнули якорьки на ленточках. – Мы поехали дальше. К вечеру вернемся.

– Езжай, езжай, сынок; ты на меня не смотри. Камышев разрешил не выходить, да надо поскорее справиться с медом.

– До свиданья, маманя, – попрощался Помазун, сняв кубанку. – После вчерашней браги хоть пирамидон глотай, по котелку будто молоточки стучат. Прием ты устроила министерский!

– А иди ты, Степа! Не пил же почти ничего. Да и бражка получилась не хмельная. Квасок и квасок, – сказала мать Петра, довольная похвалой.

Путь держали на конеферму, которой заведовал Помазун. Кони постепенно выходили из моды, их вытесняли машины. Нелегко перестраивались казачьи симпатии, трудно расставались казаки с конем, с издавна сложившимися традициями быта. Вот Петра конь уже и не интересовал – он управлял машиной еще до службы, получил свидетельство, а Степана или того же Камышева хлебом не корми, только дай джигитовку, разреши постоять рядом со скакуном, набрать в ноздри терпкий, приятный запах взмокревшей от пота шерсти, провести ладошкой по крупу. Степан расхваливал коней, хотя не бранил и механизацию. Разговора на эту тему хватило ровно на два километра, пока не выбрались на укатанный грейдер; а там перешли к семейным делам.

– Кончишь службу, женись, – советовал Помазун, – невестка в дом – свекрови отдых. Хорошая тебе пара Маруся Кабакова. Она, правда, не бросается в глаза так, чтобы слепило, а приятного у нее бездна: кожа нежная, бархатная, руки в ямочках, а как приехала из города с маникюром, от пальчиков взор не оторвать. Такие ноготочки и поцарапать могут… Еще не имел удовольствия? Что-то вы с ней вчера вроде вновь налаживали дипломатические отношения? То ты к ней, она от тебя, то наоборот. Какого цвета кошка между вами пробежала?

Петр не хотел потакать любопытству своего спутника. Язык у Помазуна незлобивый, но на длину его пожаловаться нельзя. Поэтому, уклонившись от прямого ответа, Петр в свою очередь спросил Степана:

– Другим рекомендуешь, а сам-то почему не женишься?

– Предпочитаю разнообразие, Петя. У меня характер разнохарактерный…

– Такое влепишь, что и сутки не отскоблишь. Ты лучше расскажи обстановку. Почему Камышев сам не заехал? Что, не по рангу, что ли, ему старшина второй статьи?

– Он подался к соседу, председателю артели Никодиму Белявскому. Чего-то опять не поделили соперники. Соревнуемся выше всякого смысла. Они лиман и тот размежевали. Вот тут рак камышевский, а чуть переполз – уже белявский. Скоро плотву клеймить начнут. Под жабры цветную ниточку, мулине… Ты, я вижу, задумался, Петя. На своем стальном утюге от нашей жизни отвык. Сливочное масло у вас дают?

– Дают.

– Вкусное?

– Чего хочешь узнать, спроси. Что ты шарадами со мной объясняешься?

– Камышев-то думает пустить тебя на прорыв, заведовать животноводством. Вот там узнаешь вкус сливочного масла.

– Опять не понимаю.

– Только на моей памяти пятого завфермой под откос пустили буренушки… Ты видел, траншей бьют хлопцы под силос? Со всего юрта собирают бурьяны, сочиняют винегрет. Сена-то нет почти. Все степи распахали, а сеяные травы лысые. К концу зимовки – караул кричи. А у коровы аппетит дай боже! Сена ей нужно не меньше пуда в сутки, да кило десять комбикормов. А мы ей больше солому предлагаем. Солома-то в меню – продукт грубый и бездушный. Сколько ни загружайся ею, пользы ноль без палочки. Отсюда – падеж. А раз падеж, завфермой подставляй шею. У колхозников коров осталось мало. Кто держит – мучится… Зерновую проблему будто бы решили, задачи флоры, а вот фауну… Откровенно сказать, я-то сам думаю тикать. Не гляди удивленно. После войны свое честно социалистическому земледелию отслужил. Отбыл срок, пора и на свободу. В город уйду. У меня вот эти сапожата последние, а на штаты третий раз леи подшиваю. Твое положение другое. Положение подстегивает тебя вертаться; и мать, и семья еще не встали на ноги. Ладно… давай переменим пластинку. Вижу, затронул твои самые чувствительные струны.