– Да, – согласился Петр, раздумывая над словами Помазуна. – Задал ты мне задачу. Что же, если меня на ферму пошлет, не прохарчу семью?
– На ферме будешь – прохарчишь. На правах бригадира. Рядовому трудно. А вообще-то что же бесцельно говорить – у тебя выхода нет. Ваську призовут, и на твоем иждивении сразу окажутся трое. Не потащишь же их за собой! Куда? Тут хоть хата есть, а в городе по чужим углам наскитаешься.
Кони легко осилили два крутогора, свернули с грейдера и побежали по хорошо накатанной полевой дороге, встряхивая гривами и отсекаясь хвостами от оводов. Татарник кланялся вслед головками в малиновых чалмах, а то стеной стояли конопли, пряные до одурения, или кукуруза с ее сытыми стеблями и зелеными свертками початков.
Помазуна, как видно, не трогали примелькавшиеся виды, бродила на его лице улыбка, в глазах бегали бесовские огоньки. В конце концов можно было позавидовать его характеру: Помазун легко и просто разрешал всякие сомнения, быстро принимал решения.
Издалека, прощупывая почву и говоря как бы не о себе, Петр рассказал о случаях, когда человек попадает в двойственное положение и не может сразу сделать выбор. Намекнул на Катюшу, чем заинтересовал догадливого Помазуна.
– Петька, Петька, – пожурил Помазун, – вот ты небось свободно четыре пуда выжимаешь, и холка у тебя хоть сейчас под ярмо, и звание у тебя самое пролетарское, а погляжу я на тебя с другой стороны – кто ты? Тиллигент! Даю слово, тиллигент… – Помазун дважды исковеркал понравившееся ему слово, почесал в затылке по исконной русской привычке. – Учись у нашего Хорькова волевым качествам. Тот сказал – сделал, как гвоздь вбил. На вид он так себе, вроде калмыцкого двужильного коня, мелкий, гривастый, на крепких ногах, без фокусов. Но сила у него есть, пробовал я с ним тягаться – ну будто схватил в руки стальную подковку. Видать, такие мужики нравятся бабам. Видел его жену? Царица! И имя Тамара. У Хорькова поучись, как жениться. Не хотели ее за него отдавать. Из соседней она станицы. Так он выкрал…
– Ну, брось, выкрал! – усомнился Петр, все же заинтересованный. – У нас один травило принцессу увез на тузике…
– Не веришь? Ай, ай, не веришь! Я сам помогал, если хочешь знать. Ты, может, заметил у Хорькова свежий шрам повыше виска?
– Заметил, так что же?
– Попало. В самый раз по черепку.
– Ой… что-то не так.
– Что не так? Точно.
– Да как же это случилось? Только байки мне не трави, обходись без килевой качки в мозговых полушариях.
– Все факты, Петя. А факты – упрямая вещь, как нас учат на политзанятиях. Буду верный абстрактной обстановке…
– Конкретной обстановке, – поправил его Архипенко.
– Пусть так… – Помазун некоторое время собирался с мыслями. Лукавинкой играли его глаза, плечи непроизвольно подергивались.
Кони складно стучали нековаными копытами, волнисто развевались их чисто вымытые гривы.
Вправо тянулась ветрозащитная посадка фруктовых деревьев, пожелтевших с макушек и издали напоминавших хребтовину и хвост притаившейся огромной лисы. Влево, в струйчатом мираже, стояли камыши, и над ними, потрескивая мотором, летел двухкрылый самолетик. За хвостовым оперением он рассеивал дымчатый ядовитый туман, добивающий остатки осенних комариных стойбищ.
Помазун подкрутил усики свободной от вожжей левой рукой.
– Хорьков, ты его характер знаешь, настойчивый, как демон у Михаила Юрьевича Лермонтова. Просто не человек, а какой-то черт с Казбека. Положил он глаз на эту девчину. А, надо сказать, девчата у наших соседей особые, просто отличные, чистые, высокие, фигуристые, без сориночки на физиономии. Ну как хороший хлопковый куст после двух прополок и трех чеканок…
– Да ты короче!
– Короче, Петя, не выйдет. Ты слушай. Так вот, соблазняет ее наш колхозный демон, как ту царицу Тамару, а парубчата загородили ее стеной. Зашаталась она от такого к себе повышенного внимания. Разбежались у нее глаза: показалось ей с непривычки, что больно много женихов. Решил тогда Хорьков добиться ее точного и последнего слова: да – так да, а нет – так почему? Пригласил ее на свидание, на «приграничную» лесопосадку, в жерделы. Пришла, не отказалась. Поговорил с ней, как мог, убедил в своей приверженности и любви. Договорились жениться. А как? Просто, обычным путем – хлеб-соль, рушник, полмитрича – нельзя. Потому не допустят парубки, ревность и, конечно, претензия. Предложил Хорьков подкатить за ней на линейке средь бела дня – и будь здоров! Боится Тамара: «Перекинут ребята линейку до горы всеми четырьмя колесами!» Что же делать? Так вот послушай, Петя, друг, как развивалась операция. Вернулся Хорьков с жерделевой посадки злой, как черт, поделился с нами своими думками. «Как же так, – говорит он, – пролетел я, можно сказать, как стальной снаряд по всей Европе, только на Шпрее зашипел, остыл… был везде победителем, а тут у своих не имею слова?» Ты слушай, Петечка.
– Да я слушаю, – сказал Архипенко, и в самом деле заинтересованный рассказом Помазуна.
– Что бы вы в таком случае у себя на крейсере сработали, не знаю, а мы вот выступили двумя шеренгами за своего товарища. Только спросили его: «Любишь?» – «Люблю!» – отвечает Хорьков. «Надолго любишь или до третьих петухов?» – «Что вы, хлопцы, ведь я жениться хочу». – «А она?» – «Любит тоже, – говорит, – за язык ее не тянул, сама призналась». – «Ну что ж, – говорим мы, – теперь все правильно. Зацепим ее коллективно – и в загс, только смотри: прямо в загс! И знай, что загс теперь подчиняется милиции». – «Согласен хоть в милицию, не могу жить без нее. Светит она у меня перед глазами, не гаснет…» Ну ты, Петя, видел ее вчера, действительно краля!
– Ты что-то очень уж издалека, где же главное?
– Да что ты спешишь к богу в рай! Кабардинки пускай себе промнутся шагом, ишь как они перекусываются, молодятина! Я хочу тебе рассказать все в подробном освещении. Хроникально! Понятно?
– Понятно, конечно. Давай.
– Так вот мы и решили увезти зазнобушку. Как же сделать? Кони-то теперь обобществленные, а на грузовике неудобно: шумит, гремит. Уговорили председателя, вроде нужно к доктору. Камышев дал нам линейку, а я и еще один наш хлопчик, молодой, сели на своих разъезжих скакунов. Ячменя, конечно, им загодя подбросили от вольного. Сговорился с ней Хорьков, прибыл к нам, докладывает: «Полный порядок!» Ну, раз полный, значит, назад не попятится, верно ведь? Поседлали мы коней, запрягли линейку, бурки прихватили на всякий случай, может, от чужих глаз надо будет ее завернуть, чем бес не шутит. Словом, сделали кавалькаду как надо. И тронулись…
– Ночью?
– А как же, ночью… Ты слушай дальше. Тронулись в порядке, не все вместе, а так: сначала мой напарник на вороном впереди, вроде в боевой походной разведке, потом в ядре – линейка с Хорьковым и еще, конечно, двое вот с такими плечами, а замковым я…
– В кильватер пристроился?
– Стало быть, так, если по-морскому… И все было нормально, Петя, кроме одного. Видно, язык-то у зазнобушки длинноват. Вчера-то, у вас, она пять часов кряду рот не раскрывала, а тогда, видать, сболтнула по дурости тому, другому. Мы, конечно, наготове, но, сам знаешь, думали: так, больше для блезиру разыгрываем похищение этой самой антикмаре с гвоздикой. А оказалось на практике другое. Вышла она из дому, подошла к линейке, я на коне в тридцати метрах, над проулком стерегу, напарник мой над другим проулком стоит, а возле дома – наших трое. Вижу я, как сейчас. Хотя ночь была темная, хоть глаза выколи, а я вижу… У меня глаз, все говорят, кошачий…
– Черт с тобой, с твоим глазом! Что же ты видишь?
– Ишь разобрало! – Помазун, откинувшись на крыло линейки, залился тоненьким для его густоватого голоса смехом. – Так вот, вижу я, что двое тихо перелазят через забор. Сидели, значит, они в палисаднике – и шасть к линейке. Слышу только: хряск, хряск, да как закричит невеста шальным голосом! Я тоже, по правде сказать, решил все на коня свалить и развить аллюр два креста, да нет! Чувство есть у нас у каждого, коллективное чувство. Это чувство, как толовая шашка. Дал я плетюгана своему кабардинцу, вынес он меня прямо к линейке. Не знаю, что там за водевиль разыгрался, а шарахнулись от линейки человек пять хлопцев, испужались меня, ясно! Я спрыгнул с седла наземь, гляжу: лежит мой жених и за голову обеими руками держится, что-то хрипит, те пойму что. А зазноба его запихала в рот платок и слезы, как фасолины, из глаз валятся… Ну, вижу, надо побыстрее тикать! Не вернулись бы парубки. Кричу своим хлопцам: гони! Повернули мы коней и пошли бурей, только пылюка, как от ЗИСа, позади… Не знаю, Петя, что бы сталось, если бы не моя инициатива… Когда на свою границу выскочили, за греблю – ты знаешь, где мельница раньше стояла, – остановил я коней, слез, подошел к Хорькову. Он очухался уже, глаза продрал. Присветил я спичкой, вижу: под виском гургуля, шапки нет. Невеста его похищенная вся в слезах, дрожит и все причитает: «Ах ты, мой миленький… мой миленький! Все из-за меня». Ну, думаю, жалеет, значит, любит. Не зря страху натерпелись, все-таки вызволили кралю! Ну, залепили мы жениху его рваные раны, дождались открытия загса и туда. Паспорта в порядке, благородные свидетели налицо, гербовые марки в шкафике, и полный, значит, порядок.
