В комнате становилось вязко-душно. Разболелась голова, застучало в висках. Надо уходить. Теперь его не задерживали: служба. Вошла Катюша, увидела Петра, остановилась у порога, сняла берет.

– А я ходила в кино, – нисколько не оправдываясь, сказала она. – Ты давно?

– Давно…

Чувствуя на себе тяжелый взгляд Петра, Катюша полузакрыла глаза, и губы ее дрогнули в натянутой улыбке.

«Чужая, совсем чужая», – подумал Петр.

Он вышел во двор. Темно… Белела калитка из немецкого металла. Шелестела маклюра. Ветерок с моря не давал прохлады.

Петр почувствовал рядом с собой Катюшу, ее тепло, дыхание, тихое шуршание босоножек.

И вот блеснули ее черные калмыковатые глаза.

– Не обижайся, Петя, – выдохнула она и прикоснулась к нему плечом. – Надуться, уйти легче всего. Мне хотелось посоветоваться с тобой, – голос ее стал тревожней и требовательней. – Вернее, объясниться… Ты почему так некрасиво молчишь?

– Я слушаю. Советуйся, объясняйся. – После этих слов у Петра перехватило дыхание. Он глотнул воздух.

– Если откровенно, я, вероятно… плохая, – голос Катюши окреп. – Но я ничего не могу поделать с собой.

– Сколько у него «галочек» на рукаве? – зло спросил Петр.

Галочками называли нашивки курсантов. Каждая галочка обозначала курс.

– Даже не в галочках дело. – Катюша покачала головой. – Вот пришло, Петя, и все. Пришло… У Вадима тоже четыре галочки, а не то… Прости меня, Петя, я обещала Борису не встречаться с тобой…

– Значит, Борис?

– Да. – Катюша уже не пыталась поймать его взгляд. – Борис… Только он… Пусть я поступаю жестоко…

– Нет… Ничего… – выдавил Петр сквозь зубы. – Может быть, все к лучшему.

– Ты думаешь, к лучшему? – Она схватила его руку. – Не отворачивайся от меня, Петя. Ведь мы с тобой друзья. Я же знаю о тебе все. У тебя осталась в станице девушка. Она ждет тебя. Зачем ей делать плохо?

Петр выдернул руку:

– Ее не трогай.

– Хорошо. Извини. – Катюшу не покидала тревога. – Ты должен и меня понять. Я хочу любить… любить… Я полюбила его… Он меня… Он действительно меня полюбил…

У Катюши не хватало слов, чтобы до конца объяснить то, что произошло с ней, какие силы заставили ее пойти на все ради того нового, трепетного, стыдного и одновременно сладостного чувства, которое овладело ею без остатка. Все остальное померкло. Появился новый человек, яркий, властный, совсем не похожий на других.

– Пойдем, я провожу тебя, – сказала Катюша.

– Не надо. Я сам… Прощай.

Катюша не сдвинулась с места.

– До свидания.

Отойдя несколько шагов, Петр столкнулся на тропке с буфетчицей Томой, давней знакомой Чумаковых. Она спешила к ним в гости. Боцманская вдова, энергичная и своевольная, Тома всегда вызывала раздражение у Петра. Вечно она вмешивалась не в свои дела, учиняла допросы: куда ходил, что делал, какие планы в голове? Одни Тому хвалили за ее бескорыстные заботы, везде она поспевала и действительно оказывала помощь. Другие ругали за пронырливость, алчность к сплетням и называли не иначе как продувной бестией и шинкаркой.

– Подожди, Петечка, не убегай, – остановила его Тома и протянула руку, с пальцами, унизанными дешевыми перстнями. – Как у вас по личной линии? Что-то рано торопишься.

– Ничего. Все в порядке, – буркнул Архипенко.

– Нет, нет, кавалер с ленточками. – Тома преградила дорогу Петру. Она почти на полголовы была выше его. – От меня нельзя отделаться трафаретом… – И сразу, не дожидаясь, зашептала: – Тише, чтобы Чумаки не слышали. Советую тебе, скорее решай насчет Катьки. Так или иначе. Курсанты отобьют, без всяких преувеличений…

– Разрешите, Тома. – Петр отстранил ее. – Гадюка вы, Тома.

– Гадюка? – Тома растерялась, может быть, впервые в жизни. – Что? Повтори!

Фланелевка мелькала по косогору.

– Подожди, Петя! Не будешь на сахарный песок задаваться!..

Чертовски не везло в этот четверг старшине Петру Архипенко. На Минной его нетерпеливо поджидал Карпухин. Барказ скользил по темной воде. Быстро приближался крейсер, вырастал на глазах. Стальной остров. Мачты – гигантские деревья. Может быть, только австралийские эвкалипты сравняются с ними. Под их металлическими ветвями жила колония, свыше тысячи молодых парней, тесно связанных узами корабельного братства. Тут все было ясно, только берег приносил им тревоги и невзгоды, реже – радости.

– Женихи из нашего брата непрочные, – заключил котельный машинист Карпухин, внимательно выслушав своего закадычного друга. – Развяжи себя и ей волю дай. Все равно дальше цветочков и падеспаней дело у тебя не шло. Четверги теперь у тебя будут серые, понимаю. Зато спокойные. Поедешь в отпуск – подгадай только, чтобы в Марусины каникулы, – и, уверяю тебя, свой мозговой аккумулятор так подзарядишь, что себя не узнаешь. А Катерина не матросская жена, хотя и из рабочего класса. Отсюда ты ее в колхоз буксиром не затащишь, а самому тебе забиваться сюда и вовсе не резон… На Кубани-то наверняка уже начали жатву?

Да, на Кубани, на обширных, распаханных тракторами степях шла страда. В полуночь молодой любопытный месяц висел над полями. Равнина, ей ни конца ни краю, напоминала заштилевшее ночное море, подернутое алюминиевыми блестками ряби.

Сладко и душно в такую теплую ночь пахнут поля, как бы выстриженные комбайнами; здесь и запах мягкой и пряной соломы, и сухой аромат попавших под ножи чебреца и мяты.

Верещали кузнечики, где-то кричала ночная птица и слышался шум крыльев утиной стаи.

У костра, разведенного возле комбайна, на обочине, в непринужденных позах расположились три человека.

– Утка потянула. С плеса на зерновую подкормку, – веско определил молодой тракторист Григорий Копко, зашивавший «цаганской» иглой дыру на комбинезоне.

– На нашем загоне не разживутся. Идем по всем рапортичкам без потерь, – буркнул Ефим Кривоцуп, мастер уборки, поседевший возле комбайнов.

– Без потерь-то без потерь, а утка, хоть и глазастая, рапортичек не читает, а зерно видит. В жнивье, в бурьяне заметит, склюет…

– Ну, то зерно, потерянное колосом, сам бог птице дал.

– Централку бы!.. Я бы утку… – во-о-о! – Григорий подложил кизяку под черный от копоти чайник. Сгоревший кизяк распался алыми кусками, тронутыми поверху серой пленкой пепла. – Наварили бы мы утиного супа, Ефим Максимович.

Кривоцуп удобно устроился на войлочной полости с подветренной от костра стороны. Курил.

– Об утином супе загадываешь, а ведь знаешь, охота-то до известного срока запрещена. – Комбайнер повернулся к девушке, задумчиво глядевшей на вялое пламя. – Ну-ка, Маруся, продолжай агитацию.

Маруся учится в зубоврачебном техникуме, в каникулы комсомол дал ей нагрузку – она агитатор.

Сюда Маруся завернула не просто на огонек. У нее есть довольно важное дело, но сразу она не решается к нему приступить. Она только что побывала у агрегата Василия Архипенко, чтобы показать ему письмо от Петра, обещавшего скоро приехать в отпуск. У Василия не ладилось с комбайном, и это его занимало больше всех новостей. Срывалась ночная работа. «Техничка» МТС не могла срочно приехать, у механика много забот в такую горячую пору.

Вот почему Маруся приехала «агитировать» старейшего комбайнера. У него с Василием нелады. Задача осложнялась, не сразу заявишь о деле.

– Что же вам почитать? – Маруся наклонилась к огню. – Министр иностранных дел Англии выехал из Лондона…

Кривоцуп загасил окурок носком сапога:

– Подумаешь, событие. Мы тоже выехали косить…

– Мы другое дело, – степенно заметил Григорий.

– Про нас тоже писали…

– Не так писали. Между прочим писали…

– Не перебивай, Григорий. То, что ты знаешь, я давно забыл. Пускай агитатор ответит. Вот тот самый английский министр – он читал, что комбайнер Кривоцуп должен скосить и обмолотить тысячу сто гектаров?

– Вероятней всего, не читал, – сказала Маруся, – у каждого свои заботы и свои интересы, кто бы он ни был – министр или комбайнер…