Нынче утром мне вдруг захотелось приветствовать солнце. Апельсиновый сок казался необыкновенно вкусным, сигарета тоже. И я повел неспешный диалог сам с собой.

— Ну при чем тут этика, совесть и прочие высокие слова? Ты на работе, ты обязан предоставить клиенту интересующую его информацию.

— Очень хорошо. Тогда ступай к ней домой, скажи, что ты, мол, торговец пылесосами. Или одолжи в компании Барни Адлера служебное удостоверение и скажи, что явился проверить, нет ли утечки газа. А еще можно отрекомендоваться агентом из треста недвижимости, дескать, нашелся покупатель, готовый хорошо ей заплатить, если ему уступят эту виллу…

— Здорово придумано. Все три варианта.

— И значит?..

— …Значит, я с нею увижусь и переговорю.

— А что это тебе даст?

— Что-нибудь выведаю.

— Но можешь и ничего не выведать, зато работа твоя — тю-тю. Ты что, мальчишка, которому грезы спать не дают? Неужели тебе правда не дают покоя сны про темноволосую красавицу, которая пишет стихи? Может, все-таки справишься со своей дурью? Тебя что, ничему не научили война и служба на бойне, и тот пожар, и восемь лет, которые ты прожил в этом паршивом городе, где тебя со всех сторон окружают подделки? Ведь ты уже был однажды женат и как! — всем на зависть.

— Причем тут та женитьба?

— А ты пошевели мозгами.

— Ну, пошевелил. Слушай, хватит меня за дурака держать. Я ведь Сильвию никогда не видел, похоже, и не увижу, раз все так складывается. Я человек трезвомыслящий, меня не раз обожгло и похуже, чем на пожарах бывает. Просто есть шанс за шестьдесят дней заработать пять тысяч долларов. Да еще и расходы оплачиваются. А столько я за весь последний год не заработал, так-то; уж какие тут могут быть чувства? Так что отвяжись, очень тебя прошу.

На этом мой диалог с собой окончился, только не так, как должен был, уж это я чувствовал безошибочно. Я выкурил еще сигарету, глядя, как разгорается день, не обращавший внимания на висевший над Лос-Анджелесом смог.

Генри Инглмен — из фараонов, которые не берут По происхождению он датчанин, трудно пробивал себе дорогу и, вопреки всему, сумел кое-чего добиться. Некогда мне тут о нем распространяться, скажу только, что ему уже скоро на пенсию и что на западном побережье лучшего эксперта по почерку не сыскать. Брать он действительно не берет, но угостить себя обедом позволил, правда, пришлось на него нажать. И вот он сидит передо мной в ресторане, где подают отличные бифштексы, жует с энтузиазмом да вздыхает, до чего тут дорого.

— Вы напрасно думаете, Мак, что с пищеварением у меня станет лучше, если пообедать за шесть с половиной долларов, а если деньги платит шотландец — шотландцы ведь известные скряги, — так аппетит сразу пропадает.

— Успокойтесь, я же не из своих плачу. Расходы покрывает заказчик.

— Так что вам нужно?

— Информация кое-какая.

— Если вам нравится эта работа, шли бы служить в полицию.

— Вовсе она мне не нравится. Только и радости, что иной раз судьба с интересными людьми сводит, вот вроде вас.

— Мура, как вы, американцы, выражаетесь.

— Я так не выражаюсь.

— Ладно, оставим. Но прежде чем вы приметесь меня потрошить, скажите-ка, Мак, была ли у древних народов каллиграфия?

— Была кое-какая, если речь идет о прямых углах, закруглениях и тому подобном.

— А у кого она была?

— Ну, у египтян, демотическое письмо называется. У иудеев тоже, там все завитки, завитки, это они частью от арабов переняли. У греков в общем-то тоже, и римляне как раз к тому шли. Вижу, произвел на него впечатление — обычное дело для самоучек: они всегда завидуют учившимся в колледже, самим-то им пришлось просто зубрить да запоминать, как школьникам перед экзаменом, не понимая, в чем суть. С каким вниманием, как благодарно слушает, пока я перед ним свою эрудицию демонстрирую, а потом, за кофе с десертом, мы поменялись ролями, и он охотно, добросовестно выложил мне все, что я ожидал от него получить. Дал я ему ту записку Сильвии Вест, полученную от Саммерса, и он ее изучал со всем тщанием. Минут пять и так и сяк вертел, а потом говорит, словно бы извиняясь:

— Уж позвольте мне тоже кое-чем перед вами щегольнуть, Мак. Глядишь, я вам состояние принесу, расшифровав эту записку.

Я был весь внимание: это же большая удача, немногим удается вот так поприсутствовать не при сухом свидетельстве в суде или при полицейской экспертизе, а при вдохновенном анализе, производимом лучшим из всех известных мне экспертов по почерку. Инглмен прищурился, очки в стальной оправе сползли ему на нос, и всякий раз, как он ко мне обращался, на лице его появлялась этакая заговорщическая улыбочка.

— Писавшей, Мак, — начал он, — от двадцати пяти до тридцати лет. Это красивая женщина. Сужу по уверенности и силе нажима. Почерк, которому скрывать нечего, значит, и она такая. Тем не менее есть в ней что-то такое, чего сразу не разглядишь, потому что она сама творила свой образ и выработала почерк, соответствующий этому образу. Вест — фамилия не девичья, взята по мужу или придумана, потому что ей понравилось звучание, а вот имя Сильвия точно передает суть ее прежнего облика, только та Сильвия очень сильно отличается от нынешней, так, по крайней мере, она сама считает. Но это ее мнение, а видите ли, Мак, женщинам свойственно заблуждаться на собственный счет. Если вам нужны мои догадки, что она такое на самом деле, милости прошу, но ведь догадки вам не требуются.

— Боюсь, нет, — сказал я.

— Возможно, это женщина опасная, решительная и, вполне вероятно, очень жестокая, а может, просто сильная, хотя, как знать, не исключаю, что она совсем не так сильна, как старается быть; в общем, судите сами, Мак.

— Ничего не смогу вам сказать. Мы с ней незнакомы, я никогда ее не видел.

— Неужели?

— Да, это так. Она что, из преступного мира, лейтенант?

— Глупо думать, что по почерку можно определить, преступник писал или не преступник. Только те, у кого патология, выдают себя почерком. Такое случается, но наш случай тут ни при чем. Совершенно ни при чем.

— Ну, а что она собою представляла лет десять-пятнадцать назад?

— Вы что, серьезно меня об этом спрашиваете, Мак? Так вот возьми да выложи?

— Все-таки попробуйте, пусть наугад. — Не время было расточать комплименты его мастерству. — Или вот что, скажите, тоже наугад, где она родилась?

— В Америке, да, это можно сказать уверенно — в Америке.

— А не в Китае?

— Если и в Китае, то писать училась точно не там. Я так думаю, — и он хитровато глянул на меня.

— А почему?

— Профессиональная тайна. — Инглмен улыбнулся. — Но, вообще-то, вы неплохо ориентируетесь. Есть вероятность, правда, очень небольшая, что она действительно училась писать в какой-нибудь американской школе в Китае, в том, довоенном Китае.

— Или, может быть, в английской школе, там такие тоже были.

— Нет, не в английской, разве что ее американский учитель был из англоманов.

Теперь уже я смотрел на него вопросительно, а он улыбался во весь рот, гордясь собой, как павлин, демонстрируя мне, что умеет делать такое, чего не сможет больше никто в нашем штате, может быть, никто в мире, а если все это один блеф, то по его виду такого не скажешь.

— В каком американском городе она училась писать? — спросил я, подчеркивая каждое слово.

— Мак, вы знаете, сколько в этой стране городов?

— Знаю. Я подсчитывал.

Инглмен перегнулся через стол, ласково похлопав меня по руке.

— Мак, милый мой, послушайте, — сказал он, все так же посмеиваясь, — Сейчас я вам покажу свой самый лучший трюк. Только никому не говорите, не то меня со службы выгонят и без пенсии оставят, скажут, что нечего деньги платить всяким жуликам.

— Никому не скажу, а вы никому не скажете про Сильвию Вест. Договорились?

— Договорились, Мак. Так вот, я вам скажу, в каких городах и штатах она не училась писать. — Он откинулся, закрыл глаза. — В Нью-Йорке, включая почти весь штат. В Бостоне, а пожалуй, можно и весь Массачусетс считать, и в Ричмонде, Виргиния тоже исключается, и не в Чарлстоне, Южная Каролина, прибавьте Чикаго, Миннеаполис, Омаху и, думаю, Канзас-Сити — Глаза открылись, смотрит на меня, сияя от восторга.