— Ну вот, мистер Маклин, прошу к столу: тортильи, бобы, лук, пиво — так у нас всегда едят; пиво, правда, бывает только по праздникам. Простая еда, зато очень полезная. Вы увидите.

Ни вилок, ни ложек не было, так что пришлось, следя, как он это делает, подцеплять бобы разломанной тортильей, заедать их луком и пивом смягчать острый вкус. В Лос-Анджелесе мы иногда ели тортильи с бобами, но тут и сравнивать было нечего, а холодное пиво оказалось необыкновенно светлым и прозрачным. Я был очень голоден и с жадностью набросился на еду, пока не пришло ощущение сытости, а с ним и чувство покоя. За едой мы обменялись несколькими словами, а когда ужин был окончен, старик, улыбнувшись, осведомился у меня, смягчая интонации, чтобы не обидеть:

— Ну как, мистер Маклин, по-прежнему думаете, что попы все сплошь жулики? Мол, такую еду только для туристов держу, а у самого в погребе цыплята да вина лучших марок, а?

Я признался, что поначалу у меня были такие подозрения.

— Потому что наша церковь слишком погрязла в двуличии, да? — уточнил он. — Всюду дьявольские искушения, и проповедуем мы ложные истины вроде чистилища и ада, и поклоняемся ложным идолам.

— Я против католицизма ничего не имею, — успокоил я его. — Религия, знаете, мне чужда, так пусть и она признает, что я ей чужд. — Он кивнул, не думая меня упрекать. — А к вам я пришел, потому что мне о вас очень хорошие слова говорили.

— Кто именно, мистер Маклин?

— Один мальчишка, с которым мы познакомились на горе, где статуя Иисуса, — Панчо его зовут.

— А, ну как же. И что же он вам обо мне говорил?

— Говорил, что если в Хуаресе умирает очень плохой человек, которому почти что нет прощения, обязательно пошлют за вами, только бы успеть.

На лице старика опять промелькнула улыбка, он о чем-то задумался, что-то вспоминал. Видимо, думал, отчего я решил, что это — хорошие слова о нем.

— Надо очень любить людей, чтобы не отказать в последнем утешении даже таким.

— А может, надо только их понимать, мистер Маклин? Вы никогда не задумывались, какая мука для хорошего человека сталкиваться со злом?

Я сказал, что нет, не задумывался, да и не очень мне было понятно, что он имеет в виду, говоря: хороший человек.

— Хороший человек тот, кто не изведал искушений, мистер Маклин.

— Боюсь, я по-другому смотрю на вещи.

— Напрасно вы так думаете, — сказал он, — хотя, с другой стороны, вы правы. Как вы думаете, мистер Маклин, сколько мне лет?

Я покачал головой, но он настаивал, и я предположил, что лет шестьдесят девять-семьдесят. Тут он весь расцвел, словно маленький мальчик, которому удалось провести за нос взрослых.

— Мне восемьдесят восемь, мистер Маклин. Восемьдесят восемь лет я наблюдаю жизнь, в которой так мало радостей и столько печалей. Я родился в 1870 году, мистер Маклин, неподалеку отсюда, миль тридцать, — на старой гасиенде в Гранде. Отец мой был пеоном, одним из трехсот пеонов, принадлежавших сеньору Фортесу, хозяину этой гасиенды. У нас в семье было одиннадцать детей, а выжили всего трое, остальные умерли, когда им еще и десяти не исполнилось. Вот так, никогда в жизни я не видел, чтобы мой отец улыбнулся и мать тоже. Мать умерла, когда мне было шесть лет. Я убежал из дома, перебрался на тот берег и поначалу был на посылках у продавца, который ездил с фургоном по округе, сладости продавал, а потом я коров пас на ранчо «Треугольник», это в Гвадалупе. И подрался с одним ковбоем, потому что он оскорбил меня и весь мой народ; а когда он за пистолет схватился, я его прикончил ножом. Пистолетом я потом тоже научился пользоваться, и к девятнадцати годам пять человек на тот свет отправил, не веривших, что мексиканец тоже с пистолетом управляться может. Ну, стал я преступником, ловили меня, тысячу долларов за мою голову назначили, и пришлось мне прятаться в разных местах, отсюда до самого Санта-Фе и даже до Калифорнии. Обычно пастухом нанимался, и повадки все эти перенял полностью, хвастливый был такой юноша, чуть что — сразу за нож, и всех на свете ненавидел, и девушек в два счета окручивал, а если надо, пистолет всегда наготове, так, мне казалось, я себя достаточно утверждаю и отстаиваю. Вам странно, что я, священник, обо всем этом с вами вспомнил? Так вот, мистер Маклин, потому-то я и стараюсь ни о ком не судить слишком строго, что сам столько зла причинил, сам все заповеди нарушал, людские и Божии. Я себе давно уже вот что сказал: раз Господь повелел тебе так долго пребывать на земле, значит, тебе дело поручено, важное дело. Может быть, для того я и существую, чтобы нехорошие люди мне во всем признавались, ведь на самом-то деле не злые они, просто тоска их гложет и отвращение к самим себе. Вам, видно, один из таких вот повстречался, да, мистер Маклин? И ко мне вы пришли, потому что думаете я мог ему грехи отпустить, когда он умирал.

— Вы что, и мысли читать умеете? — прошептал я. Он помотал головой и ответил, печально улыбаясь:

— Да нет, зря вы. Просто — зачем бы вам еще мною интересоваться? Я ведь только старый, очень старый человек, которому Святая Церковь не мешает делать свое дело, да и кто еще согласится поехать в такой приход. А другого повода меня искать у вас не было, мистер Маклин.

— Простите меня, пожалуйста.

— За что, мистер Маклин? За то, что вы по ошибке сочли меня хорошим человеком? Ну, так это не такая уж непростительная ошибка. Очень скоро мне предстоит отправиться туда, где точно взвесят, что тяжелее — бесчисленные мои грехи или немногие достоинства. Что плохого, если там вспомнят, что вот и мистер Маклин считал, что достоинства все же имеются. — Снова промелькнула эта озорная улыбка, — Впрочем, вы же американец, человек цивилизованный, вы в эти глупости не верите про рай, про ад. Извините меня, не надо мне над вами подтрунивать, но просто вы мне нравитесь. А вообще полагается с открытым сердцем к людям подходить, особенно к вам, гринго. Ну так что же вы хотите от меня узнать?

Я рассказал. Признался, что мне приходится действовать методом домыслов и предположений и интересует меня один подонок из Питсбурга, который выдавал себя за священника и назывался Питер Поп, только никаких его следов в полицейском архиве не обнаружилось, и никто о нем не слышал, но я не исключаю, что он мог вляпаться в какую-нибудь историю тут, в Хуаресе.

— Напрасно вы свой метод так невысоко цените, мистер Маклин, ведь, если подумать, все мы хотим узнать тайны о нашем мире, а как в них проникнешь, если нет фантазии и не умеешь строить какие-то самые невероятные предположения? Когда этот ваш Питер мог тут находиться?

— Десять-одиннадцать лет тому назад.

— А что заставляет вас думать, что он, Питер Поп, так ведь? — умер тут, в Хуаресе?

— Видите ли, — сказал я, — у меня нет точных свидетельств, что он вообще тут находился, в Эль-Пасо или в Хуаресе. Просто я считаю, что он, возможно, попал в Эль-Пасо и тогда уж непременно у него должны быть неприятности с полицией. Но в Эль-Пасо следов его нет. Значит, либо он тут никогда не бывал, либо на самом деле поехал не в Эль-Пасо, а в Хуарес. А если он не умер тут, в Хуаресе, тогда почему ничего про него не слышали в Эль-Пасо? Понятно, это сплошь одни догадки.

— Вы в полицию нашу обращались?

— Сходил. Но дело было так давно, а у вас, в Мексике полиция не составляет досье на тех, кто подозревается в причастности к преступному миру. Все дело в давности срока. И в фамилии. Я не знаю его настоящей фамилии.

— Зато я знаю, мистер Маклин, — сказал старик совершенно спокойно.

— Знаете?

— Да, мне известно, кто этот человек, которого вы называете Питер Поп. Он похоронен на кладбище за моей миссией, мистер Маклин. Если хотите, можем сходить на его могилу. А пока не хотите ли узнать, каким образом так вышло, что он здесь похоронен?

Я только кивнул, лишившись дара речи.

— Пойдем посидим вон на той скамейке у входа. Солнышко садится, там сейчас очень хорошо.

Десять лет назад священник сидел на этой же скамье, наслаждаясь разлившимся по телу покоем и, может быть, перебирая в памяти прожитое, пытаясь ответить на вопросы, которые не дано разрешить никому, даже служителю церкви. Когда он поднял глаза от выжженной солнцем земли, у дерева стояла девушка. Пестрые тени падали на ее платье, на распущенные по плечам пышные волосы. Какое было платье? Этого он уже не помнит, но, кажется, простое, свободное, без рукавов, и ноги тоже голые. Мексиканские сандалии, такие на юге делают, а потом везут сюда, к границе, где много американских туристов. Косметики никакой, да и не нужна косметика на этом загорелом лице с резко выраженными чертами. Сколько ей было лет? Шестнадцать, ну, может быть, семнадцать. Он обратил внимание, что осанка у нее была, как у индианок с юга, привыкших таскать на голове тяжелые узлы. На минуту ему показалось, уж не мексиканка ли, только очень она высокая, мексиканки такими не бывают.