В гостиной она не самым элегантным образом уселась на свернутый рулоном ковер и сложила руки на груди.

— Полагаю, ты хочешь, чтобы я снова взяла тебя на работу. Так вот, даже не мечтай. И не проси у меня рекомендательных писем. Потому что совесть не позволяет мне рекомендовать тебя кому бы то ни было.

— А-а, нет, я совсем не хочу у вас работать.

— Интересно почему? Я ведь хорошо относилась к тебе. Я была очень неплохим работодателем.

— Да, вы мне платили, если вы это имеете в виду. Но я не собираюсь наниматься к вам на работу, хотя с вашей стороны было очень любезно сделать мне такое предложение. Нет, я отлично устроился. Я убираюсь в доме Маклинов.

— И ты еще не подпалил их жилище? Какая выдержка!

— Он был случайностью, Элли, тот пожар. У меня нет привычки… Да, так вот, мой подарок. В качестве извинения. — Он сорвал обертку, открыв взору Элли такую ослепительно-яркую картину маслом, что у нее перехватило дыхание и она вынуждена была прикрыть на миг глаза.

— Как… абстрактно, — только и смогла вымолвить Элли.

— Значит, вам понравилась моя картина?

— Это ужасно.

— Спасибо, — ответил Тревор, скромно склонив голову. — Должен признать, что я и сам весьма доволен этой работой. Я назвал ее… — он прикрыл рот кулаком и прочистил горло: — «Анархия в миру».

— Скажи, а ты пользовался кистью? Или просто выдавливал краску из тюбиков прямо на холст? Что здесь вообще изображено?

— А что вы сами видите?

— Ламу в пижаме, спускающуюся по лестнице. — Элли похлопала себя по карманам, вытащила сигареты и вставила одну в губы цвета белладонны. — У тебя нет огонька? Ой, что это я говорю. Нет-нет, не надо.

— Здесь изображено то, что видит сам зритель, Элли. В этом притягательность картины и ее смысл.

— Понятно. Что ж, по крайней мере, ты рисовал красками, славный старомодный консерватор. Мне казалось, что ты скорее воспользуешься крысиными зародышами в качестве средства выражения. Или свиными головами в формальдегиде. Или детской рвотой. На самом деле я и не думала, что в наше время еще пишут картины. Кажется, сейчас все делают инсталляции? Знаешь, всякие там веревки с грязным бельем. Или поля, заставленные молочными бутылками.

— Вы можете повесить ее… — Тревор оглянулся, визуализируя возможный результат. Судя по его лицу, он думал: «На этой стене выглядело бы отлично. И на этой. И вот на той». — Вот сюда. Или сюда. Или вот сюда.

— Я как следует обдумаю этот вопрос. Если только ты не передумаешь и не подаришь ее своим новым работодателям. Как их звать?

— Маклины.

— Да, Маклинам. Раз они так хорошо относятся к тебе.

— Нет. Для них я намалюю другой холст. А этот для вас. Я подписал его. Когда-нибудь он будет стоить состояние.

— Неужели?

— И кроме того, я спрашивал Маклина, не хочет ли он заказать мне картину для столовой, и он сказал, что не сейчас.

— Похоже, он не очень-то увлекается искусством.

— Зато его жена увлекается. Кэролайн Маклин. Она страшно любит искусство. Когда она идет бродить по галереям, то надевает длинные платья из батика и сандалии и повязывает волосы цветными шарфами. На прошлой неделе она была во Флоренции, тащилась от картин Масаччио. Деньги в основном у нее, насколько я смог понять. Она наследница какого-то пластического хирурга или что-то в этом роде. Она всегда тратит кучу денег на дом, все меняет интерьеры. Ну а он тоже не теряет времени: пока ее не было, принес кое-что в дом. Вернее, привел под покровом темноты. Я знаю об этом, потому что застукал их за этим делом. Пошел в спальню снять грязное белье, а там они — прямо на супружеской кровати.

— Как это отвратительно, — с чувством сказала Элли, хотя в глубине души считала, что женщина, которая носит батик, сама виновата в измене мужа.

— Вот и я так подумал. Я сказал им: «Не обращайте на меня внимания, продолжайте, я всего лишь слуга». Хотел все обратить в шутку, понимаете? А она была довольно симпатичная, скромняшечка такая, девчонка эта. Совсем молоденькая. С кукольным личиком. Она могла бы найти и кого-нибудь получше. Конечно, он еще вполне ничего для сорокалетнего старикашки, но постоянно шмыгает носом.

— Шмыгает носом, говоришь?

— Недавно он мне сказал: «Мы ведь с тобой оба современные мужчины, да, Тревор?» Я сказал: «Конечно, мистер Маклин». Он сказал: «Я уверен, что могу положиться на твою сдержанность». Я сказал: «Конечно, мистер Маклин». Он сказал: «Пожалуйста, зови меня Фергас. В нашем доме не принят официальный тон». Я сказал: «Как вам угодно, мистер Маклин. То есть Фергас». Я думаю, надо будет еще раз спросить у него насчет заказа на картину. Теперь-то я в более выгодном положении.

— Тревор, — провозгласила Элли, поднимаясь, — ты заслужил чашку чая. Нет, не спрашивай меня почему. Но ты все-таки настоящее сокровище. Забавно, я всегда говорила, что выгоню тебя, а кончилось все тем, что это ты выгнал меня из моего же дома. Ну ладно, а теперь пойди поставь чайник. Ой, нет-нет, не прикасайся к плите. Выпьем-ка мы лучше вина, так будет безопаснее. Что бы тебе хотелось? Капельку словенского «Совиньона»? А потом ты поподробнее расскажешь об этой милой чете Маклинов. Так как, ты говоришь, его зовут — Фергас? Шмыгает носом? Скоро должны появиться эти бездельники рабочие, и я попрошу их вбить в стену гвоздь. Моя чудная новая «Анархия» должна висеть на самом видном месте.

Кейт не была голодна, и поэтому она поделилась своим сандвичем с задиристым семейством уток. Она отламывала куски булки и перебрасывала их, с плохой координацией и бестолково взмахивая рукой, через металлическую ограду на топкий берег озера, который истоптали и превратили в жижу большие перепончатые лапы.

— Иди отсюда, толстушка, — отчитывала Кейт самую крупную утку. — Это было не тебе, а той маленькой уточке. О черт! Промахнулась. Надеюсь, им можно есть тунца. Как ты думаешь?

— Я думаю, они едят почти все. Вряд ли они чрезмерно разборчивы в еде. — Джон засунул руки в карманы и откинулся на спинку скамьи — той конструкции из деревянных планок и ржавых железных завитков, что столь типична для общественных парков, — и уткнулся подбородком в шарф. Мелкие волны, с хлюпаньем набегавшие на берег, отбрасывали на его сосредоточенное лицо брызги света, что придавало его чертам особую прозрачность и тонкость. Казалось, он не мог смотреть на Кейт — может, оттого, что его все время что-то отвлекало (вероятно, золотистые косы плакучих ив), или потому, что он пытался справиться с эмоциями.

— Я спросила у продавца в закусочной: «А как ваши бутерброды с тунцом соотносятся с бережным отношением к дельфинам?», — рассказывала Кейт — просто, чтобы что-нибудь рассказывать. Только с Джоном она была женщиной во всех смыслах. В его обществе она становилась сочной блондинкой, к чьей сигарете мечтали поднести зажигалку все мужчины мира; она превращалась в знойную тициановскую красотку, которой всегда уступали место в метро и в автобусе. Внимательность Джона к Кейт заставляла ее быть внимательной к себе, отчего она порой чувствовала себя неловко и неестественно (она не знала, как относиться к этой новой, желанной персоне, которой она теперь стала), и в результате Кейт теперь не узнавала свой голос. — Он ответил: «Мадам, наши бутерброды весьма дружелюбны и вряд ли станут вредить дельфинам».

— Ты ведь не надеялась найти «зеленую» закусочную?

— Нет, конечно. Я даже рада, что бутерброды не зеленые. Но меня действительно беспокоит то, что вместе с тунцами в эти ужасные сети могут попасться и дельфины.

— Лично мне тунец никогда не нравился. Я люблю лосося. И желательно консервированного.

— Я знаю, так гораздо вкуснее — есть из банки, правда? Только я обычно не признаюсь в этом. Что о нас подумают? Что у нас грубые вкусы? Предполагается, что настоящее лакомство — это свежий лосось.

— В наше время их всех выращивают на фермах. Выросший в естественных условиях лосось совсем другой на вкус.

— О, я придумала для тебя вопрос. Тинда.