— Я бы не стал тратить на нее место в доме. Если бы это был мой дом.

— Может, выпьем чего-нибудь? — Она принесла из кухни бутылку вина и отвертку. — Ты просто протолкни пробку внутрь, хорошо? Не знаю, куда подевалась открывашка. Я не видела ее с тех пор, как… Эту бутылку подарила мне Джанет, моя клиентка. Она привезла ее из поездки по Гемпширу. Сельское вино. О боже. Тут написано: крапива и имбирь. Как ты думаешь, нам понравится? Не представляю, каково это может быть на вкус. Хотя алкоголя двенадцать процентов.

— Дай-ка мне это, Кейт. — Джон забрал у нее бутылку и отвертку, отставил их в сторону, притянул Кейт к себе и, когда она подняла к нему лицо, нежно поцеловал ее. — Нам не нужно вино.

— Я просто хотела проявить гостеприимство.

— Тогда покажи мне свою спальню, — сказал Джон.

Вот так ее маленький дом стал их убежищем. Только раз они занимались любовью в доме Джеральдин, в кровати Джеральдин, под супружеским одеялом. Потом, сидя у туалетного столика, глядя на волосы Джеральдин, застрявшие в щетке и в расческе с одинаковыми ручками, на тот самый пинцет, которым Джеральдин мучила свои брови, на собственное отражение в резном зеркале, Кейт решила: больше никогда.

Поэтому каждое утро Джон, проведя ночь у Кейт, на рассвете садился в машину и уезжал, чтобы успеть в Копперфилдс до того, как там появится Молли дю Слак (Молли обнаруживала его на кухне делающим тосты и кофе). У Джона и Кейт сложился определенный распорядок дня, такой приятный для них обоих и такой удивительный, что ни один из них не мог до конца поверить, что все это происходило на самом деле. И если это было глупо (а Джон подозревал, что так оно и было), то это была восхитительнейшая глупость на свете.

— Дело в том, — смело и обреченно заявила Кейт, — что нам крышка.

— Крышка?

— Да. С нами все кончено. Наше время прошло.

— Нет.

В полумраке Джон не мог разглядеть ее лица. Отчетливо видны были только влажная губа, кончик носа, яркие глаза (не от слез ли они так блестели?)

Из-за стены доносились отголоски жизни Уилтонов. Слышно было, как что-то упало и разбилось, как топнул кто-то по деревянному полу, как вибрировал воздух, запертый в железной трубе, как пела вода в цистернах под крышей.

— Он работает на железной дороге, — сказала Кейт, будто это объясняло производимый семейством шум.

— Но мы не можем все бросить. Мы только начали.

— Я знаю, Джон, но это должно закончиться. Потому что сегодня вечером…

Потому что сегодня вечером он должен пораньше уйти с работы и отправиться в Шотландию. А на следующий день он должен привезти свою семью в Копперфилдс.

— Но мне необходимо видеть тебя. А тебе необходимо видеть меня. А иначе для чего все это было?

— Понятия не имею, — честно ответила она. — Может, у нас просто появился шанс провести несколько дней вместе. Потому что ты никогда не оставишь Джеральдин. — Она не спрашивала его, она утверждала.

— Никогда? Я не знаю. Мне надо подумать. — Он присел рядом с ней, придавленный невыносимой тяжестью на душе. — Я ведь могу просто сказать ей. И распорядиться насчет имущества. Дом оставлю ей — он мне не нравится — и большую часть заработка. — Другими словами, он бы принес ту жертву, на которую оказался неспособен Грэм Петтифер.

— Ты никогда не оставишь Джеральдин, — снова сказала Кейт твердым голосом. — Потому что ее это страшно унизит. Это убьет ее. А с нашими характерами ни ты, ни я не сможем жить с этим.

Судя по молчанию Джона, он был согласен с выводами Кейт.

— И вообще… — Кейт откатилась от него, свесила голову с кровати и посмотрела на Петал, которая спала, свернувшись клубочком на груде рабочей одежды. Слышно было, как кошка мерно, со свистом дышала через крошечные ноздри. — И вообще ты любишь ее.

Джон вызвал в уме образ большой розовой женщины в большой розовой сорочке. Несколько секунд он даже не мог вспомнить ее лица.

— Люблю? — задумался он. И потом ответил себе: — Наверное, да, люблю.

— Я — тетя твоих детей, — монотонно, неумолимо продолжала Кейт, адресуясь к полу. — А ты — дядя Алекса. И Джеральдин всегда была очень добра ко мне — по-своему. И у нас много общих друзей. Кроме того, ты только вообрази себе… — Неожиданно для себя она снова рассмеялась. — Только вообрази себе, как отреагирует Элеанор. Представляешь, что с ней будет?

— Одно это оправдало бы все другие наши беды, — согласился Джон.

— А сейчас тебе надо вставать. — Кейт перекатилась обратно и схватила его руку, сжала ее, ощутив под плотью кость. Она поцеловала его в плечо, уткнулась в него подбородком, полюбовалась совершенной лепкой уха. — Да, все кончено.

— Нет, Кейт. Я все равно буду видеть тебя.

— Как? Когда? — В голосе Кейт появились требовательные нотки. В конце концов, она хотела именно этого: заверений, утешений, обещаний, обещаний.

— Скоро. Очень скоро, — утешил он ее. — Я позвоню тебе, как только смогу, — пообещал он ей. — Я люблю тебя, — заверил он. — А теперь я должен идти.

Если бы кто-нибудь выложил букву «Л», то тогда она смогла бы составить слово «historic»[48] и сверх общей суммы за слово получила бы бонус в пятьдесят очков за использование всех своих букв. Но если у нее будет возможность использовать чью-нибудь букву «l», то выходило слово «clitoris»[49]. В таком случае, в соответствии с дополнительным правилом, выдуманным какой-то особенно похотливой компанией из тех, что ранее собирались в Иль-Подже, общая сумма ее очков, и без того уже астрономическая, удвоилась бы. Это правило состояло в том, что откровенно сексуальные, грязные, непристойные и нецензурные слова вознаграждались дополнительно. Ну а поскольку в этот раз предлагалось всего несколько слов, которые лишь с большой натяжкой можно было отнести к не очень приличным, ее «clitoris» определенно бы вывел ее в победители.

Мысль о быстрой и чистой победе над дико азартными друзьями и коллегами была исключительно привлекательна. Такая победа хотя бы на время отвлекла ее от другого соревнования, которое превратилось в неприятное и утомительное занятие и в котором оба игрока, казалось, потеряли последнюю надежду на выигрыш (нулевой счет был весьма вероятен).

Элли поерзала на стуле, отодвинулась от стола, издала несколько стонов — все это, чтобы создать впечатление, что у нее затекли от долго сидения мышцы и ей нужно сменить позу. На самом деле эти маневры предоставили ей возможность увидеть сквозь распахнутые двери террасу. Дом окружало неохотно проснувшееся утро. Над хмурыми холмами нависали огромные грязно-серые облака. Долину скрывала влажная дымка. Через открытые двери и окна в дом врывался воздух и с шумом носился по лестницам. Растущие на балюстраде пеларгонии зловеще качали вызывающе розовыми головами.

Все сегодня сошлись на том, что плохая погода в их последний день пребывания в Италии явилась очередным доказательством закона подлости. Единственным выходом из ситуации, похоже, были настольные игры (Элли их называла отстойными).

— Чей ход? — резко спросила Пэтти. Ее взгляд был направлен в ту же сторону, куда смотрела Элли: на террасу. Для них обеих вид спинки шезлонга, макушка головы Дэвида Гарви, его локтей, указывающих один на восток, а другой на запад, был столь же притягателен, сколь и неутешителен. (Автомобильные аварии имеют такое же очарование и вызывают такой же мучительный отклик в душе зрителя.) Те несколько дней, что Дэвид провел с ними, он был угрюм и неприступен. Он держался замкнуто, оправдываясь сначала акклиматизацией, а затем не то чтобы депрессией, но плохим настроением. Само пасмурное небо, должно быть, чувствовало себя посрамленным по сравнению с пасмурным видом Дэвида Гарви.

— Сейчас должен ходить Симус, — сказала Тина. Она стояла за спиной у Саймона, облокотившись о его плечо, и следила за игрой. Каждые несколько минут она протягивала руку к столу и длинным ногтем цвета фуксии передвигала буквы мужа, составляя то или иное неприличное словечко, или шептала ему в ухо нечто такое, что вызывало его самодовольную ухмылку. Было похоже, что сегодня утром Тина вымыла голову: ее волосы были очень пышными и благоухали тем, что парикмахеры называют «средства». Когда она рукой или движением головы откидывала волосы, они противно шелестели. В комнате стоял густой смешанный запах кондиционеров, бальзамов и лаков.