То, что для одной женщины было идеальным английским полднем, для другой являлось сущим адом. Джеральдин казалось, что и сам день был окутан жарой, завернут в зной как в дополнительный слой одежды. Обмахиваясь, Джеральдин удрученно качала головой.

Пылающий июнь. Невыносимо было даже думать о том, как он проникал во все многочисленные поры на ее теле. Он крал у нее силы, он превращал ее в кусок зрелого бри, так что она вытекала из сандалий и из рукавов хлопчатобумажного платья.

А тут еще, явно с целью усугубить мучения Джеральдин, к ее лицу подлетело какое-то насекомое в желточерную полоску с прозрачными крыльями, похожее на детеныша осы (а бывают ли у ос детеныши, или осы появляются сразу готовыми, из какого-нибудь отвратительного хранилища куколок?). Ее попытки прихлопнуть насекомое ничем не увенчались, и она недовольно надула губы. В этот акр зелени вкладывались огромные средства, но Джеральдин считала, что отдача была несоизмеримо мала, и сознание этого несоответствия ужасно мучило ее. (Над тем, что вся жизнь в принципе такова — ничто и никогда не оплачивается сполна, — она предпочитала не задумываться.)

Только в те редкие воскресенья, когда она открывала свой прекрасно благоустроенный сад для общественного доступа — когда приезжали люди, чтобы бродить повсюду, охать и ахать над африканскими тюльпанами, выпрашивать черенки «Комтес де Бушо»[1] и восхвалять до небес Pelargonium х hortorum[2], когда блестящие, припаркованные бампер к бамперу «воксхоллы», «вольво», «БМВ» и «саабы» не вмещались на гравийной подъездной дорожке и выплескивались на улицу, — только тогда сад стоил своих затрат. А в основном, как, например, сейчас, Джеральдин склонялась к мысли, что расценки Кейт были скорее высокими, чем низкими. Можно даже сказать, грабительскими, право слово.

Джеральдин всегда была очень щедрой, очень бескорыстной по отношению к Кейт, считая себя — такая уж она мягкосердечная! — в какой-то степени ответственной за подругу. «Ведь это я познакомила Кейт с Дэвидом…» — это был первый, пусть не очень внятный, довод. «В конце концов, Кейт — член семьи», — таким был довод номер два. Но любые обязательства должны иметь границы. И существует риск сделать или дать слишком много. А Кейт, и с этим согласны были и Элли, и Наоми, пользовалась этим; она имела склонность к излишней зависимости, и потакать этому не следовало — для ее же блага.

Джеральдин закрыла глаза и прислушалась к плеску, доносившемуся со стороны бассейна, к голосам ссорящихся детей: Люси и Доминик вечно задирали друг друга. И вот самодовольное шлепанье резиновых подошв и неприятный химический запах хлорки сообщили о приближении Люси.

— Мам.

— Да, — отозвалась Джеральдин. Ее ладонь, прикрывающая глаза от солнца, рамкой охватывала фигуру четырнадцатилетней девочки, пухлой, как персик, в сплошном купальнике, еле вмещавшем созревающие формы (на груди буйно цвели экзотические растения). — В чем дело?

— Доминик столкнул меня в воду. — Люси сложила руки на груди, выдвинула подбородок вперед и, мотнув головой, откинула косу за спину. Гнев оживил цвет ее лица и зажег в глазах огонь.

— Ну и что? Ты ведь жива-здорова.

— Но я только что намазалась кремом от солнца.

Люси, склонив голову, преувеличивая свою чувствительность и болезненность, изобразила, как нежно она наносила себе на плечо и предплечье «Солтан-8». Угрюмая гримаса преобразила ее круглое лицо, в обычное время пусть невыразительное, но весьма симпатичное. Брови нахмурились, ноздри раздулись, нижняя губа зажила собственной жизнью.

Еще с младенческих лет Люси умела превращаться в уродину — в буквальном смысле этого слова. Ей это умение передалось по наследству. Мать замечала его в дочери, дочь — в матери. Но ни та ни другая не осознавали (хотя Доминику это было до смешного очевидно), что они с точностью копировали друг друга.

— А теперь из-за него все смылось.

— Так намажься снова. Боже мой. Что ты слона из мухи делаешь.

— Вода будет маслянистой. Папа говорит, что перед тем как идти купаться, мы должны смывать крем в душе.

— О, дети. Прямо не знаю.

— Это все Доминик. Я просто лежала и читала журнал. А он столкнул меня. И журнал весь промок.

— А вот это нехорошо.

— Я говорила ему, что ты рассердишься.

— Ну да, я сержусь.

На самом же деле Джеральдин чувствовала только усталость. И слабость. Родительские обязанности истощили ее. Она не могла справиться с ситуацией. Доминик, несмотря на все ее усилия, несмотря на самое лучшее образование, которое можно купить за деньги, все больше выходил из-под контроля. Он был вылитый Дэвид, в этом все дело. Дэвид до мозга костей. Копия своего непутевого дяди. В семнадцать лет он стал юношей, каким ее брат был почти тридцать лет назад. Доминик больше походил на сына Дэвида, чем собственно сын Дэвида. И как с Дэвидом Гарви всегда были проблемы, так же и с Домиником. Это врожденное свойство. Во многом тут виноваты гены.

С безнадежностью во взгляде Джеральдин смотрела на неторопливо приближающегося подростка. Она отметила про себя его уверенность, его рост, крепость сложения, гармоничность черт лица, его бронзовый блестящий торс, каштановые волосы, отливающие на солнце медью. На нем были только мокрые плавки, мало что оставлявшие воображению. Во всем его облике было что-то испорченное. И какой смысл ругать его? Какая от этого может быть польза? На ум приходило слово «неисправимый».

И все же:

— Доминик, — укорила она его, как требовал того материнский долг, — извинись перед Люси, прошу тебя. Ты поступил очень некрасиво… как маленький. Тебе должно быть стыдно!

— Извини, Люси, — произнес он безразлично, уселся на газоне, широко раскинув ноги, и, переполняемый энергией, принялся рвать и разбрасывать вокруг себя пучки травы. Да, кроме генов, свою лепту вносили и гормоны. Джеральдин старалась не задумываться о его гормонах.

— Теперь ты извиняешься, — фыркнула Люси. — А у меня сердце могло остановиться. Я могла умереть.

— Ну конечно, — насмешливо протянул Доминик и бросил в ее сторону конфетти из клевера и маргариток.

— Так бывает. Может, ты не знаешь, но существует такое понятие, как «термальный шок». — От обиды Люси вся дрожала.

— Не говори ерунды.

Джеральдин закрыла уши руками:

— Вы прекратите когда-нибудь? Вы оба? Все ссоритесь и ссоритесь.

— Она вечно плачет, как маленькая.

— Это все он. Он первый начал.

— А теперь я хочу, чтобы вы оба закончили.

— До следующего раза, — назидательным тоном заметила Люси.

«До следующего раза», — согласилась про себя Джеральдин, глядя на часы. Без десяти четыре.

— Я пойду приготовлю чай. Люси, сбегай к папе. Он моет «ровер». Скажи ему, что у него есть десять минут. Доминик, а ты должен купить Люси новый журнал. И чтобы больше я об этом не слышала.

— Не услышишь, — пообещал Доминик и опрокинулся на спину; широко раскинув руки под синим безоблачным небом. Он закрыл глаза и добавил: — По крайней мере, не от меня. За дурочку Люси я ручаться не могу. — Люси прицелилась и пнула под ребра. — Ой!

Потерпевшая поражение Джеральдин пошла в дом.

— Тебе налить? Оп! Все, поздно, свой шанс ты упустила. — Элли Шарп торжествующе вылила остатки «Пино Гриджио» себе в стакан, покрутила зеленую бутылку перед глазами, чтобы убедиться, что там действительно пусто, и сунула ее в заросли крапивы под стеной. — Чертовски классная погода, — отметила она. Потом, откинувшись на спинку плетеного кресла и отставив стакан в сторону, она удовлетворенно вздохнула и развернула руки ладонями кверху, чтобы подставить солнцу самые бледные участки кожи. — Ах, если бы такая погода стояла круглый год! Ты согласна?

Если Элли и ожидала получить ответ (а, по всей видимости, ей было все равно), то его не последовало. Джуин сидела на краю газона на диванной подушке и с журналом на колене, время от времени опуская руку в пакет чипсов со вкусом бекона и отправляя их поочередно то себе в рот, то в пасть Маффи. Она не подала виду, что слышала вопрос; с ее стороны доносилось лишь сосредоточенное хрумканье.