Столь часто повторяемая угроза уволить его стала напоминать вечно капающий кран: они оба уже не слышали ее. Время от времени Элли задумывалась, а не лучше ли ей нанять нормальную прислугу вроде этой миссис Слиппер-Слоппер, что работала у Джеральдин: какую-нибудь милую старушку с голубым перманентом и больными ногами. Назвать Тревора «сокровищем» при всем желании было невозможно.

С другой стороны, он был необычным, о нем можно было говорить. И к тому же ее ужасно забавляло, что полы в ее доме мыл молодой человек. Когда она была в хорошем настроении, то ее обращение с ним сводилось к унизительным, пошлым сексуальным заигрываниям (вроде тех, что выпадают на долю многих молодых женщин в подчиненном положении). В плохом же настроении, как сейчас, она бранила его на чем свет стоит.

Тревор иногда спрашивал сам себя, что было неприятнее: приставания или поношения. Ответ был всегда одинаков: что шесть штук одного, что полдюжины другого. Но в общем и целом и то и другое он мог вынести. Гораздо больше его раздражала неаккуратность Элли: она как будто намеренно увеличивала объем его работы. Он слышал о хозяевах с обостренным чувством гордости, которых присутствие приходящей прислуги даже дисциплинировало. Такие люди, не желая, чтобы их домработница заметила хотя бы пылинку, встают на рассвете и делают к ее приходу генеральную уборку. Подобные истории вызывали у Тревора приступы глухого, лающего смеха.

— Честно говоря, это уже слишком! — кипятилась Элли. — Я уже не могу вернуться домой после хорошо проведенного вечера, потерять линзу и отложить ее поиски до утра. Обязательно найдется какой-нибудь тупица и с утра пораньше начнет пылесосить! — Она достала сигарету из серебряного портсигара, прикурила с помощью ониксовой зажигалки, потом вынула сигарету изо рта и уставилась на ее тлеющий кончик. — Не вижу другого выхода, — решила она. — Придется тебе проверить содержимое пылесоса.

— Это шутка?

— Ты можешь заняться этим в саду. Расстели газету и просей руками все, что есть в пылесборнике. Что ты сказал?

— Ничего.

— Мне показалось, ты меня как-то назвал.

— Я сказал: «Старая кошелка». В смысле, пылесборник старый. Его надо менять.

— Заодно и поменяешь. Запасные лежат в буфете.

— Да, сахиб.

— И не огрызайся.

— Как прикажете, сахиб.

Он вытащил пылесос на террасу. Потом нашел старый номер «Глоуба», раскрыл его на странице с колонкой «На острие», придавил страницы камнями, высыпал серые пухлые комья прямо на фотографию Элли и приступил к поискам. Игривый ветерок раздувал занавески. Он налетал поочередно с разных сторон: то от дома слева, то от дома справа, принося, соответственно, то звуки регги, то оперные арии. Постепенно дом наполнился удушающими клубами пыли.

— Угадайте, что я нашла! — раздался триумфальный возглас Джуин, выбежавшей из ванной под затихающее урчание сантехники. Она нашла Элли на пути в спальню и сунула ей под нос сжатый кулак.

— Что это? — Элли прижала пальцы к виску. Она не отрицала, что вчера вечером выпила лишнего. Вот только не могла решить, что именно было лишним. Она склонялась к тому, что причиной ее плохого самочувствия был стакан белого сухого в пабе, а не бутылка превосходного красного вина, заказанного позднее в ресторане, и не шампанское, которое они с Мартином выпили по дороге домой «на сон грядущий». Да, в том первом пойле определенно было что-то подозрительное.

— Угадай! — продолжала поддразнивать ее Джуин.

— У меня нет времени на эти игры. Как, впрочем, и у тебя. Ты же опаздывала в школу. У тебя же скоро экзамены.

— Плевать на школу! Плевать на экзамены! — Джуин разжала пальцы. На ее мягкой ладошке лежал маленький цветной диск. — Она была в мыльнице. Пристала к мылу, как пузырь.

— Моя линза. Как она там оказалась?

— Да, вот уж загадка так загадка. Может, ты ее туда сама положила?

— Но я думала, что уронила ее…

— Значит, не уронила. На, забери у меня эту мерзкую штуку, у меня от нее мурашки.

— Спасибо, сладкая моя. Так ты уходишь?

— Ну да.

Элли дошла с ней до крыльца и встала там с горделивым видом большой, хищной птицы:

— Передай Тревору, что линза нашлась, — скомандовала она. — И скажи ему, чтобы он перестал скандалить. И так уже пол-утра потерял. Пусть идет убирать гостиную.

Раздраженная Элли решила, что раз уж ее разбудили, снова идти в постель не было смысла. Вместо этого она улеглась в горячую ванну смывать усталость. Она намеревалась пробездельничать все утро и подняться к себе в кабинет, чтобы почитать газеты, не раньше часа. Или двух.

В те дни, когда над ней не висел срок сдачи материала и не было других дел, в офисе она появлялась в районе одиннадцати. Там она разбирала свою почту, выбрасывая большую часть писем в урну и диктуя презрительные ответы на те послания, чьим авторам повезло меньше, затем проглядывала основные новости и колонки других журналистов, делала несколько личных звонков и перебрасывалась парой слов с теми сотрудниками, кто сидел на зарплате. Таких было много, они днями напролет сутулились перед компьютерами, и Элли шутила, что у них конкурс на то, кто первым заработает синдром длительного напряжения.

Элли любила предаваться воспоминаниям об эпохе строкоотливных машин и настоящей журналистики, об эпохе крови, пота и слез, когда жили на одном энтузиазме, когда мужчины были мужчинами, а Флит-стрит была Флит-стрит, когда всей толпой ходили на бесконечные обеды (состоящие в основном из напитков) в «Кок Таверн», в «Картунист» или «Олд Чешир Чиз». Ее реминисценции, разумеется, производили фурор среди новичков и практикантов, выросших в высокотехнологичном, некурящем, непьющем окружении. О, с какой жадностью слушали они ее рассказы!

Однако по вторникам они были лишены ее красноречия, так как в этот день она всегда оставалась дома, чтобы написать свою колонку. Предполагалось, что текст должен быть сдан в редакцию к часу, но ей нравилось тянуть время, пока ее автоответчик записывал все более и более отчаянные призывы редакторов. Свой текст она посылала по электронной почте только после четырех часов, когда ни у кого уже не было времени вчитываться, проверять факты или задавать вопросы.

С ее поведением мирились, потому что ее редактор (ветеран Флит-стрит, тоже начинавший журналистскую карьеру еще при линотипах) считал ее «ценным работником» и потому что по всеобщему признанию она была одной из лучших. Она была безнравственной и хитрой.

Никто не знал этого лучше, чем сама Элли, и, погружаясь в ванну, вздрагивая от холода эмали, окуная в воду плечи и кончики залитых лаком волос, она купалась в своем себялюбии.

Утренняя схватка с несносным Тревором распалила ее. Сегодняшняя колонка будет особенно едкой. Элли возвела свою испорченность в ранг искусства. По крайней мере, в этом отношении она была предсказуема. Самые оскорбительные поношения она приберегала для добрых дел, героизма, светских событий, популярных личностей, для всего сладенького или идеологически благонадежного. Там, где другие видели добродетель, она находила лицемерие, малодушие, преступную наивность, интеллектуальную лживость, дурной вкус и ханжество. И в то же время она охотно восхваляла сумасшедших, плохих и неблагонадежных. Но как именно она развернет ту или иную тему, куда приведут ее размышления, предвидеть никто не мог, даже она сама.

Обычно она садилась за стол, долю секунду советовалась со своим сознанием и подсознанием и принималась барабанить по клавишам, черпая мысли из неистощимого источника: своего частного мнения. Данный процесс назывался работой и очень неплохо оплачивался. Но для Ла Шарп это было раз плюнуть.

Чувства страха, симпатии или раскаяния были ей не знакомы. Элли не волновало, что ее жертвы протестовали, что они были обижены или разгневаны; она считала, что всем следует быть такими же толстокожими, как она. Если они жаловались или угрожали подать в суд за клевету, она только смеялась и утверждала, что лишь выражает свое мнение. То, что ее мнения являлись ее капризом, ничуть не уменьшало ее уверенности в их непогрешимости.