Завидев наконец пирамидку у склада, они одновременно видят знакомые горы на севере, через которые им надо перевалить. В душе рождается проблеск надежды.

Однако в упаковках склада недостает одной дневной порции галет.

Это непостижимо — и Бауэрс выходит из себя. Когда они уже лежат в спальных мешках и Бауэрс спит, суховатый и в то же время такой душевный Уилсон, никогда не утрачивающий способности наблюдать, тихо рассказывает Скотту:

— Понимаешь, Скотт, он вдруг точно с цепи сорвался. Я стоял рядом с ним. Он совершенно потерял власть над собой. У него была пена на губах. Никакого чувства собственного достоинства. Ты бы слышал, что он говорил. Топал ногами по снегу и чертыхался — употреблял слова, каких я еще ни от кого не слышал. Как будто лучший друг предал его и издевательски съел последнюю галету, узнав, что нам предстоит… предстоит умереть от голода.

— Что бы такое могло случиться с Бауэрсом?

— Такое может с любым случиться.

— Но кто же мог взять эти галеты?

— Никто. Ошибка при счете, не доложили одну упаковку, когда собирали снаряжение. Или — кто угодно.

— Кто угодно?

— Да. Откуда нам знать, на что способны люди, когда голодают?

Снаружи бушует вьюга.

Они подошли к голым склонам. Снег не смог зацепиться за крутые осыпи. Горы ничем не пахли. Все заледенело, но они ползли на коленях по камням, снимали рукавицы и воображали, что ощущают тепло. Один из них — так фантазировали двое других, сидя рядом и болтая на коротком привале, — даже облизывал камни языком. Оба знали, что это неправда. Язык примерз бы к камню, и быть бы тому человеку прикованным к ледяной скале в трех тысячах метров над уровнем моря. Либо отрывай кончик языка с кожей, либо помирай с высунутым языком. Но ими владела какая-то бесшабашная удаль — умирать, так с музыкой! Мы продулись вконец, и каждый из нас кандидат на тот свет.

Вот идет Уилсон. Он все еще хромает, но лицо его светится безудержной чистой радостью. Он убежден, что нашел отпечаток. Уилсон давно фантазировал про какие-то отпечатки на здешних камнях, следы растений или животных. «Отпечатки доказывают», — вещал он своим мягким, вяловатым голосом в палатке как-то вечером, когда они еще шли на юг. Они не запомнили, что это доказывает. Теперь он предъявит им доказательство. Не замечает, что руки голые, куртка распахнута, шапка набекрень — и это при ледяном норд-весте. Он нашел доказательство. Держит его в руках. Сегодня над Антарктидой сияет солнце. Дикие вершины вонзаются в небо, чернеют осыпи, по которым скачут камни, переливаются синью ледовые кулуары. Тут и дьявол, тут и всевышний — в красках, в метели, в смертельной опасности, в голых скалах. И здесь люди в тяжелых сапогах, которые, тяжело дыша, садятся на камни и глубоко вздыхают. Но до Англии далеко.

Уилсон подошел к своим товарищам, захлебываясь восторгом. Вот доказательство! На этот раз они прислушиваются. Он нашел доказательство того, что некогда здесь зеленели растения и, возможно, ходили звери.

— И люди?.. — спрашивает Эванс.

Первый за много дней намек на человеческую реакцию у Эванса. Он возвращается к ним? Уилсон мгновенно соображает, что сейчас нельзя его разочаровывать. Черт с ней, с наукой.

— Да! — отвечает он торжественно. — Здесь некогда ступала нога человека.

— Британская? — спрашивает Эванс.

Быстрая улыбка, нерешительный жест — может быть, до правления ее величества Елизаветы Первой? Мы не знаем. Кто-то подавляет смешок. Как понимать Эванса: он глуп, безумен, опасен или на глазах у них превращается в старую дохлую клячу? Они не знают. У него на лице большие отеки. Тот, что на правой щеке, красного цвета. Похоже, вот-вот лопнет. И из щеки будет сочиться кровь. Другой белый, как стеарин. И выглядит твердым — ножом не проткнуть. От этих отеков заплыли глаза. Эванс вынужден откидывать голову назад, чтобы глядеть прямо.

Уилсон бродит по осыпям, собирая различные образцы. Он не может насмотреться на камни. Подходит Скотт. На горизонте опять появился туман. Ветер вихрит снег на юг. Скоро их с двух сторон обложит непогода, самый скверный случай — с одной стороны оттепель, с другой — мороз. В каких-нибудь десять минут обрастешь тяжелой ледяной коркой. Нужно двигаться дальше. Но Уилсон хочет взять с собой камни.

— Не больше четырнадцати килограммов, — произносит Скотт, помня, что согласно таблице, которую они с Уилсоном составили на базе, здесь, на складе, должно было оставаться столько-то провианта. Сани весят столько-то. Можно добавить четырнадцать килограммов. У них нет весов. Начинается спор. Уилсон хочет взять с собой свои доказательства. Скотт не против. Но сколько килограммов?

— Пойми, может быть, это единственное, с чем мы вернемся домой?.. — говорит обычно такой деликатный Уилсон своему уязвленному другу.

Жестокие слова — жестокие здесь, сейчас, в разгар их отступления, когда кругом таится смерть и с севера подкрадывается туман.

Они грузят камни на сани.

Никто не ворчит. В этом их гордость. Они пришли сюда за этим. Будут тянуть сани, пока не умрут. Но лишь один человек еще сохраняет силы: Бауэрс. В нем есть что-то от лошади. Чем тяжелее груз, тем сильнее он тянет. Молчит, как лошадь. Идет без лыж. Шел к полюсу по колено в снегу. По колено в снегу шагает обратно.

Они попадают на лед, изборожденный трещинами. Очень уж резко меняется вдруг обстановка, но назад пути нет. Они проложили курс. Тут их настигает ненастье. Всевышний долго колеблется — нагнать туман, от которого все промокнет, или напустить на них бурю, способную сбросить в пропасть пять человек и сани с полным грузом? Он выбирает бурю. Поставить палатку нет ника¬кой возможности. Надо продолжать движение. Но кругом сплошные трещины. Они связываются веревками друг с другом и с санями. Нельзя допустить, чтобы их засыпало снегом, — замерзнут. Необходимо двигаться. Но каждый шаг может быть шагом в трещину. Кто-то проваливается.

Они не знают, кто именно, знают лишь, что кто-то провалился: из-за вьюги им не видно друг друга. Они тянут за веревки. Они кричат. Голоса срываются. Это крики людей в судный день. Проклятия и обращенные к богу настоятельные, требовательные призывы. Кто-то спускается в трещину за упавшим. Два туманных силуэта выбираются наверх. Чей-то голос, громче других, пытается сосчитать темные пятна.

Держитесь вместе!

Держаться вместе? Но ведь они и так идут в связке. Похоже, начальник помутился умом. Он всегда соблюдал трезвую экономию в пользовании словами. Ничего лишне¬го, это могло подорвать уважение к флоту Империи. А теперь вот кричит людям, идущим в связке:

— Держитесь вместе!

Не видя толком друг друга, они не знают, в какую сторону движутся остальные. Иной раз тянут в разные стороны. Внезапно раздается чей-то хохот — громкий, грубый, вульгарный.

Кто это смеется — смерть или Эванс? Опустившись на снег на коленях, один из них смеется громко и грубо. С горных склонов позади скатываются шквалы. Втискиваются в бездонные трещины. Возвращаются оттуда. Похоже, развязалась веревка, которой к саням привязана палатка. Если ее унесет, им конец. Двое наваливаются на палатку. Двое других прижимают их своим телом, вдруг чей-то рыдающий голос зовет маму. Кто это — Эванс? Или кто-то другой не сдержался, чтобы потом уповать на то, что авось другие не разобрали, кто рыдал. Они продолжают движение.

Но вот на кого-то накатило. Он цепляется за куртку товарища и ударяет его по шее. Кричит:

— Камни! Камни!

Подходит третий, пытается разнять. Завязывается перебранка. Уже не разобрать, кто первый начал. Буран ходит по кругу. Так им кажется. Они в центре. Была бы возможность поставить палатку, они забрались бы в нее, залезли с головой в спальный мешок, и пусть заносит снегом. Так и умерли бы, тешась последней благой ложью: «Нас здесь нет».

Но они здесь. Они продолжают пробиваться вперед. Сзади доносятся слабые окрики, точно легкие удары плетью. Кто-то заставил их идти в затылок друг другу. Сам идет замыкающим и покрикивает. Похоже, здесь меньше трещин. Уже давно никто не проваливался. Замыкающий — кто бы это мог быть? — кричит, чертыхается, взывает к всевышнему, умоляет их не поддаваться. Или им это чудится? И на самом деле звучит короткий, жесткий военный приказ: «Вперед — не то расстрел».