На следующее утро Атувье снова спустился в долину. Важенки встретили его спокойно. Помаленьку уже при­выкали к нему. Однако Атувье все время посматривал в ту сторону, где нахожился сохжой. Почуяв неладное, дикарь направился к оленухам, возле которых стоял человек. Атувье поспешил к своей стоянке. Пусть во­жак видит его пока издалека.

...Постепенно почти все важенки привыкли к челове­ку. Только самые недоверчивые, а их было штук пять- шесть, все еще шарахались, когда Атувье проходил мимо.

Начал привыкать и сохжой: человек не делал резких движений, тихо посвистывал, когда ходил между ва­женок, и это успокаивало. Правда, дикарь близко не подпускал человека. Атувье и сам не стремился к сближению. Между ним и сохжоем установилось молча­ливое, хрупкое согласие: самец не уводил из сытной до­лины оленух, человек вел себя смирно, не мешал пастись ни ему ни его гарему.

Когда Атувье убедился, что время привыкания оле­ней к нему прошло, он перенес мясо на новую стоянку — в кусты кедрача, что росли внизу, у самой границы пастбища. Он устроил из веток шалашик, развел огонь.

Почуяв дым, первым потянулся к человеку белый од­норогий. Ездовой с самого начала не боялся человека. Атувье даже как-то набросил на единственный рог бело­го чаут. Поймал легко. Впервые за две зимы он погладил морду живого оленя. Однорогий поначалу дрожал, но быстро успокоился. А счастливый сын Ивигина, оленный человек Атувье, все оглаживал крупную морду белого оленя, которого ни разу в жизни никто не ласкал. Оленные люди не ласкают оленей, тем более ездовых. За одно­рогим к костру потянулись сначала две, потом еще четы­ре важенки.

Отныне Атувье больше не осторожничал. Наоборот, он смело расхаживал среди оленух, громко разговаривал с ними, возвращал в ядро косяка тех настырных, которые норовили подняться на склоны сопок. Сын Ивигина снова стал пастухом, возвратясь к привычному с детства делу. Если бы он знал дорогу к яранге, к долине Круглого озера, то без труда отбил бы от косяка два раза по десять важенок и пригнал бы к яяне. Но Атувье, сын Ивигина, не видел сейчас дороги к яяне. Над сопками по-прежнёму зависали низкие недобрые облака. Даже священная птица ворон, наверное, не смогла бы указать ему дорогу. Во­роны часто приводят заблудившихся к жилью: возле жилья всегда можно добыть еду.

Да, важенки совсем привыкли к нему. И только воль­ный, сильный олень держался в отдалении, не подпускал к себе досаждающего человека. Конечно, можно было ночью подкрасться к сохжою и убить его. Но зачем? Нельзя убивать дикаря. Наоборот, его надо беречь. Толь­ко сохжой знает дорогу к долине Круглого озера. Ди­кари всегда ходят по тропам предков.

Наступил эленг — настоящая зима, время большого снега. Эленг — самое спокойное время у чаучу: оленей не донимает комарье, не изводят злые мухи-оводы. Нет и оленьей отрады! — грибов, из-за которых животные часто уходят от главного ядра. Одна забота у пастухов — охра­нять олешек от хвостатых, от копэй. Зимой хорошо пасти. Хорошо, да не всегда. Если пурга налетит, пло­хо — надо перегонять оленей повыше, в сопки, на увалы, туда, где меньше снега. Плохо зимой, если и оттепель наступит. В оттепель не посидишь, на солнце не погре­ешься. Надо сворачивать походные чумы, грузить на нарты все хозяйство — и убегай от тепла, кочуй туда, где рыхлый снег. В оттепель снег становится таким твердым, что олень ранит ноги, копыта. Если олень собьет кожу — он уже не олень.

И все равно хорошо зимой, покойно. Хорошо и ему, сыну Ивигина, сторожу важенок... сохжоя. «Нет,— спохватывается Атувье,— у важенок теперь два хозяина — дикарь и я... Жаль, что со мной нет Черной спины. С ним. было бы куда легче кочевать».

Спокойное время эленг, но Атувье редко сидел у кост­ра. Пастуха, как и волка, кормят ноги. В ногах кровь всегда должна быть свежей. На ногах мясо не должно твердеть. Какой ты пастух, если у тебя плохие ноги, если ты не сумеешь догнать бегущего оленя? Сам Атувье не быстро бегал, тяжелый он был для быстрого бега. Есл

и

бы не кочевал с детства, жил в стойбище, мудрые стари­ки, хранители рода, воспитали бы из него борца или метателя камней. Однако все равно бегал неплохо. Ко­нечно, ему нечего было тягаться с настоящими бегунами. Сын Гиклавава, их соседа по стойбищу, Илькани бегал куда быстрее. Но Илькани отец с детства растил бегуном, привязывал к его лапкам-снегоступам камни 1и заставлял бегать и ходить с ними с утра и до вечера... Вспомнив о бегуне Илькани, Атувье ударил себя ладонью по лбу: забыл про главное — про лапки. Снега вон сколько выпа­ло — уже трудно ходить.

Два дня он делал лапки. Ремешки для связки пруть­ев и каркаса вырезал из шкуры убитой оленухи. Он не жалел, что пришлось испортить немного шкуру: у него будут еще шкуры, пока он вернется в свою ярангу, к жене и сыну. Атувье каждый день вспоминал их. И каж­дую ночь. (Ночью он часто не спал.) Как они живут?

Часто вспоминал он и верного волка. Где он сейчас?

Когда-то это был сильный и красивый волк. Его гус­тая светло-серая шкура лоснилась, белела по бокам, на морде приметными полосами-следами шрамов, оставлен­ных клыками его соперников. За свою долгую волчью жизнь он имел пять волчиц, и каждая доставалась ему после кровавого, яростного боя. Он убил двух соперников в тех схватках, и его боялись.

Но это было давно. Три Больших Холода назад, в яркий день, человеки-охранники оленей — убили его пятую подругу. Пятую и последнюю. Уже три весны он оставался один — старому волку не нужна волчица, ибо старик не может произвести потомство. Он чувство­вал, как противная немощь, спутница старости, мешает его привычной жизни: глаза часто застилала пелена, и он видел все предметы только как бы размытыми. Надо было сильно прищуриваться, чтобы разглядеть длинно­ухого, уток в протоках, линялых гусей в траве. Нос тоже стал будто чужим и плохо ловил запахи. Стерлись некогда острые клыки, шатались зубы. Основной едой стали полевки. Но больше всего его мучили боли в костях и плохо слушавшиеся лапы. В последнюю пору Большого Холода он понял, что его немощь видна всем, молодой волчишко, впервые вставший на тропу большой охоты вместе с матерыми соплеменниками, назвал его Седым. И старый волк, с трудом сохранявший былую гордую осанку, обмяк телом, и все волки стаи увидели его острые лопатки, между которыми ввалилась старческая дряблая шея.

Наступил еще один Большой Холод. Когда поднялись на крыло белые большие птицы и вода по ночам дела­лась твердой, Седой потрусил к месту сбора своей стаи. Он хорошо знал туда дорогу.

Пока он спешил на сбор, на землю упали знаки Большого Холода и земля стала белой. Войдя в границу владений Вожака, обозначенных солеными метками, Се­дой увидел, что пришел на сбор не первым — на снегу виднелись следы многих собратьев. Вскоре старик встре­тил Крепыша и его подругу. Неподалеку от них рыскали по тундре их дети — четыре крепких сеголетка. Нет, эти еще не охотники. Если Вожак и возьмет их в стаю,

то

поручит самую трудную работу — загонять оленей. Таков закон волчьего племени — у молодых быстрые, сильные лапы, крепкие сердца и мало ума. Они первыми попадут под горячие клыки человеков, охраняющих своих рогатых. За ними первыми побегут предатели волчьего племени — собаки.

Ночью Седой услышал перекличку собратьев, изве­щавших Вожака о своем прибытии. Утром, когда над землей стояла Большая Тишина, которая бывает на вос­ходе Большого Огня, Вожак дал голос. Он звал на сбор.

На просторной поляне посреди темного, замершего леса собрались волки, жившие на этой земле. Там, за белыми горами, лежали другие земли других волков. Много волков-соплеменников собралось на месте сбора стаи —

без двух три раза по десять. Для одной стаи очень много. У Вожака был большой выбор.

Вожак, крупный, красивый, с черной спиной, сидел на «лунке» поляны. Неподалеку от него, надменно поглядывая на остальных, расположилась его подруга — белая волчица с густым «воротником» вокруг шеи. Широко расставленные раскосые глаза придавали ей не­уловимое сходство с плутоватой девушкой человеков.