Сын Ивигина все-таки здорово устал за время погони. К тому же он был большим, тяжелым, а тяжелому человеку труднее ходить по горам, по тундре, чем лег­кому.

...Едва тьма начала таять, как Атувье снова развел костер и вскипятил чай. Ему хотелось есть. Очень хоте­лось. Пустой желудок просил хоть какой-нибудь еды. Но еды у него уже не было. «Я должен догнать косяк и убить оленуху. Я должен догнать косяк»,—твердил Атувье, поднимаясь на вершину сопки.

Снег перестал падать из облаков, которые сегодня были выше. Зато на макушке сопки гулял ледяной ветер. Он обжигал, царапал лицо. Атувье, не обращая на ветер внимания, искал следы. На вершине их не было. Ветер усердно потрудился, все комья разметал. Однако и доброе дело сделал — в одном месте снега почти не было, и Атувье вскрикнул от радости. Еще бы! Вот они, следы, совсем плохо заметные на мерзлой земле. Ой-е, хорошо! Туда, в распадок увел дикарь оленух.

Атувье подошел к краю макушки и снова вскрик­нул — внизу, в долине, паслись оленухи. Они разбились на маленькие стайки. Вместе с ними пасся и белый одно­рогий бык. А где сохжой? Ой-е, вон он! Дикарь стоял у выхода из долины. Какой умный: стережет важенок, чтобы они не разбрелись, и охраняет их от внезапного набега врагов — волков, росомах. Ему, стоящему на седловинке между двумя сопками, далеко видна сосед­няя большая долина. Оттуда можно ждать нападения.

Атувье снял лук, вынул из колчана самую надежную стрелу и начал осторожно спускаться к ближней стайке оленух, все время поглядывая на сторожа-сохжоя. До него было далеко, но Атувье все равно спускался очень медленно. Сохжой — умный бык, осторожный. Атувье старался спускаться медленно, но голод, помимо его во­ли, подгонял, торопил.

Как ни осторожничал Атувье, сохжой вскоре то ли заметил, то ли почуял его. Он заметался по седловинке, потом крупными прыжками вдруг побежал... к охотнику. Атувье пригнулся и, не выдержав, метнулся под защиту разлапистого куста кедрача, присыпанного снегом. Во­время он это сделал. Сохжой подбежал близко — его можно было достать стрелой. Атувье ждал. Самец-кра­савец остановился, принялся обнюхивать воздух. На счастье, Атувье находился выше оленя, и тот ничего не почуял. Успокоившись, бык медленно побрел назад и снова встал на своем сторожевом месте. «Ой-е, сейчас нельзя охотиться. Сохжой почует кровь и снова погонит косяк. Напуганный кровью, он будет долго гнать своих оленух подальше отсюда. Тогда не догонишь»,— рассудил Атувье. Да, сейчас ему нельзя было близко подходить к стаду. Придется дождаться темноты. Надо было чем-то обмануть пустой желудок. И тут Атувье даже хлопнул себя по лбу. Да вот же еда, под носом! На кедраче кое- где еще висели шишки. Он оборвал их. Вышелушив зерна, начал грызть. Что мужчине орехи? Какая это еда? Еще сильнее есть захотелось. Атувье оглянулся, высмат­ривая еще кусты. Вдалеке увидел целую рощицу.

До темноты грыз орехи, обманывая свой большой пустой желудок. И только когда сумрак размыл долину, вышел из укрытия.

Косяк отдыхал. Почти все важенки лежали на снегу.

л

Лишь самые сильные еще бродили по долине. Ближе всех оказался однорогий ездовой бык, но Атувье решил его не трогать. Может, потому, что надеялся вместе с важенками отбить и его и пригнать домой. Ездовой олень очень пригодился бы. Ездовые олени — самые ум­ные и спокойные. Обычно другие олени держатся возле них. Рядом с ездовым лежала молодая важенка. Атувье натянул тетиву.

Оленуха так и не смогла подняться — стрела по самое оперенье вошла ей в бок. Зато однорогий сразу вско­чил и, испуганно озираясь, отбежал к ближней стайке ва­женок. Однорогий, по-видимому, что-то «сказал» тревож­ное — оленухи поспешили подальше от лежавшей под­руги.

Чутко вслушиваясь в тишину, Атувье не торопился к добыче. Он боялся, что сохжой тоже почует неладное и уведет косяк. Тихо. Видно, дикарь, занятый сторожением, ничего не почуял... Атувье ножом прикончил страдания уже затихавшей оленухи, схватил ее за рога и поволок наверх, в кусты. Затащив добычу в кедрач, вспо­рол живот, вырвал печень... Словно изголодавшийся волк он рвал и рвал своими крупными, крепкими, белыми,

как снег зубами горячую печень. Наевшись, он «раздел» тушу, снял шкуры с ног, камус, положил их в сумку, а шкуру свернул, обвязал взятым для этого ремешком. Сердце сына Ивигина радостно стучало. «Ой-

е

, я добыл шкуру. Скоро добуду еще!» Полный желудок убаюкивал, угонял куда-то тревожные мысли, еще недавно терзавшие сердце. Сын Ивигина на время забыл, как далек он от своей яранги, от семейного очага. Так далек, что ему незачем уже носить с собой эту шкуру и те, которые еще добудет... Первая добыча, полный желудок совсем отогна­ли тревогу. Сын Ивигина забыл, что он потерял обратную дорогу в яяну.

Вспомнил про беду утром. Со своего же обжитого места хорошо видел долину, спокойных оленух и сторож­кого сохжоя. Не видел самого главного — вершины сопок. Они по-прежнему были закрыты облаками, и Атувье не мог даже определить, где просыпается солнце, в какой стороне. Будто проснулся он, оленный человек Атувье, в незнакомой яранге, вход в которую был плотно завешен шкурами. Но сопки — не яранга, их ножом не разрежешь, чтобы выйти наружу. Сопки надо обходить, на них надо взбираться и взбираться. Атувье впервые в жизни с от­чаянием глядел на облака, на незнакомые «безголовые» сопки. Одна надежда: дикарь приведет косяк в те места, где лежит долина Круглого озера. У диких оленей свои неизменные дороги, свои любимые пастбища, и рано или поздно сохжой должен вернуться на тропу предков. Атувье мысленно восстанавливал свой путь от долины Круглого озера до этой, совсем незнакомой. Далеко отсю­да до Круглого озера, далеко и до последней приметной сопки с расколотой макушкой...

Снова повалил снег. Снежинки, подхваченные верхни­ми ветрами, метались в бешеной шаманской пляске. Шел и шел снег, укрывая следы человека, который по злой воле людей и духов снова оказался пленником. На этот раз пленником гор, снегов и облаков. Для волчьей стаи он был бойцом-добытчиком. Теперь он стал пасту­хом оленух, которых отбил себе бол

ьш

ерогий сохжой.

Атувье слегка обжарил на костре жирный кусок мя­са. Насытившись, он лег на свою упругую, душистую постель, привычно втянулся в кухлянку и быстро заснул. Когда в желудке много мяса, тревожные мысли охотно улетают из головы.

Три дня сохжой предавался любви. На четвертый он обессилел, его шатало из стороны в сторону. Самец беспрестанно бил копытами снег, торопясь восстановить силы. Атувье знал: дикарь еще не скоро насытится, не скоро уйдет в другое место. Сын Ивигина решил при­учить оленух и самого сохжоя к тому, что рядом с ним будет человек.

Утром он спустился с сопки и начал осторожно подходить к ближней стайке важенок. Те еще не забыли пастухов, и потому появление человека их не очень обес­покоило. Сторож-сохжой пасся далеко, и поскольку он был слаб, то уже не так ревниво следил за своим стадом. Атувье спокойно прошел мимо важенок. Те все же насто­рожились, подняли головы, немного подались к главному ядру. Человек не делал резких движений, и важенки успокоились.

Неподалеку паслась другая стайка, в десять оленух. Атувье направился к ним. На его несчастье среди них нашлась одна пугливая. Она первой встрепенулась, тре­вожно захоркала, развернулась и побежала под защиту

дикаря. Заволновались и другие. Атувье остановился, присел на корточки. Он дождался, когда оленухи успо­коятся, и только после этого пошел назад, мудро рас­судив, что не стоит больше их тревожить.

Поднявшись к своему «логову», раздул угли, отрезал жирный кусок мяса от туши убитой оленухи, насадил его на заостренный прут и начал поджаривать. «Только бы копэй не появилась в долине,— думал он.—Разгонит стадо, тогда опять придется бежать за ним». Постепенно мысли унеслись к яранге. «Тынаку, наверное, уже шибко беспокоится — ведь я обещал вернуться через десять лун. И снег рано выпал. Беспокоится, конечно. Э-э, а как там мой сын Тавтык? Наверное, сильно плачет. Перед уходом Тынаку говорила, что у него полезли зубы. А когда у маленьких лезут зубы, они всегда много плачут. Ой-е, сколько еще лун мне ходить с оленями?! Худо. И Тынаку худо, шибко плохо одной. Страшно ей. Если бы с ними жила хоть какая-нибудь женщина, пусть очень старая, тогда бы Тынаку хорошо было. Э-э, зачем думать о жен­щине? Никто не станет жить в яранге человека, который жил с волками».