Это продолжалось два часа.

Люссиль сидела возле изголовья Марии, держа дочь за руку и промокая ей лицо салфеткой, в то время как Джонас Вэйд наблюдал за появлением ребенка.

С Джонаса также градом катил пот. Он был очень рад, что мать девушки была рядом. Еще никогда в своей жизни он не чувствовал себя таким уязвимым, таким «смертным»; он никогда не делал этого вне спасительных стен больницы. На него навалилось чувство нестерпимого одиночества и беззащитности. Слыша тихий шепот отца Криспина, молящегося в углу комнаты, Джонас завидовал спокойствию священника. В его распоряжении были только разложенные на кровати примитивные медицинские инструменты — хирургические щипцы, шприцы и скальпель — и его руки и знания. Ни медсестер, ни анестезии, ни нужного оборудования.

Джонас вспотел не меньше Марии.

Между схватками, которые шли уже с минутным перерывом, он бросал взгляды на Люссиль и читал в ее глазах вопросы: «Будет ли ребенок нормальным? Долго ли проживет?

В углу, стоя на коленях, закрыв глаза, самозабвенно молился отец Криспин, прося Бога избавить от необходимости принимать решение.

«Asperges me domine hisopo, et mundabor; lavabis me, et super nivem dealbabor».

— Давай, Мария, тужься!

Ее зубы громко лязгнули, на шее выступили набухшие вены. Влагалище раскрылось, и из него показалась покрытая мокрыми волосиками макушка младенца. Затем Мария расслабилась, и головка скрылась.

— Ей… — тяжело дыша, сказала Мария, — не терпится родиться…

— Да, Мария.

«Они не потомки Примуса».

— Ей не терпится сделать первый вдох…

«Sancta Maria Sancta Dei Genitrix Sancta Virgo Virginum…»

— Хорошо, Мария, тужься.

Мария вытянула шею и посмотрела на Люссиль.

— Мама… это наше чудо…

«Mater Christi…»

— Давай, Мария, давай! — снова произнес доктор.

«Mater divinae gratiae…»

От потуг ее лицо стало сливового цвета, из-за крепко стиснутых зубов доносилось рычание.

— Еще раз!

— Я оставлю ее себе… — простонала она, впиваясь ногтями в запястья Люссиль.

— Не разговаривай. Тужься!

Влагалище на мгновение расширилось, детская головка показалась, затем снова скрылась.

Отец Криспин соскользнул со стула и упал на колени. Его причитания стали еще громче. «Mater purissima…»

Дыхание Марии было частым и прерывистым. По телу ручьями тек пот. Голова металась по промокшей подушке. Все ее тело будто разрывалось на части.

— Больше не могу! — прокричала она, — Боже, помоги мне!

— Тужься!

«Mater castissima…»

Вышла головка. Джонас Вэйд быстро провел пальцем по шее младенца, проверяя, не обмотана ли она пуповиной; затем осторожно помог ребенку повернуться, прижимая руку к промежности Марии, чтобы уберечь ее от разрывов.

«Mater inviolata!»

Его голос стал хриплым. Руки сильно дрожали.

Мария чувствовала, что еще немного — и она не выдержит. Скорее бы это все кончилось.

— Еще раз, Мария! Осталось немного!

Еще одно усилие, струя темно-красной крови — «Mater inter», — и ребенок, о котором так много говорили еще до его рождения, ребенок-загадка скользнул в протянутые руки Джонаса Вэйда и громко закричал.

Отец Криспин читал благодарственную молитву. Глядя сквозь молочно-белые пластиковые стенки инкубатора на шевелящееся маленькое создание, он благодарил Бога, Деву Марию и всех святых за то, что он, Лайонел Криспин, был освобожден от тяжкого бремени ответственности. Ему не пришлось принимать судьбоносного решения, от которого зависели бы жизни других людей; никто к нему не обратился в решающую минуту с вопросом: кого спасать? Ребенок родился без всяких осложнений и проблем и, несмотря на месячную недоношенность, был здоровым розовым трехкилограммовым карапузом.

Лайонел Криспин чувствовал себя опустошенным. Сильное напряжение, в котором он пребывал последние несколько месяцев, неожиданно исчезло. Он смутно помнил струю темно-красной крови, рождение младенца, шлепок и плач. Лайонел Криспин открыл глаза и обнаружил, что стоит на коленях, со стиснутыми до боли пальцами, в мокрой от пота рясе. Никаких деталей этого вечера он не помнил.

Он наклонился и уставился на личико девочки. Он исследовал его, изучал, искал что-то, внимательно вглядывался в каждую маленькую складочку, ямочку и холмик. Внезапно он увидел то, что так долго искал, вздохнул и выпрямился. Не было никаких сомнений: у ребенка были глаза Майка Холленда.

Теперь, когда испытание, посланное ему небесами, было пройдено и оставалось позади, отца Криспина ждали новые смертные бои. Католицизм переживал перемены; Второй Ватиканский собор делал все, чтобы усугубить положение. Теперь у Лайонела Криспина, который больше не боялся Марии Анны Мак-Фарленд, были другие страхи, которые ему предстояло преодолеть. Взяв в руки сумку с ритуальными принадлежностями и биретту, священник на цыпочках, чтобы не разбудить спящих мать и дитя, вышел из комнаты. Он поспешно попрощался и тихо выскользнул из дома.

Джонас Вэйд, приняв приглашение Теда пропустить по стаканчику, с любопытством и удивлением рассматривал выражение лица Люссиль Мак-Фарленд. Он чувствовал себя не менее опустошенным, чем отец Криспин.

После того как доктор Форрест, педиатр, заверив их в том, что с ребенком все в порядке, ушел, они сели в гостиной и начали рассматривать фотографии, которые Люссиль достала из пыльной коробки. Это были снимки Марии: она была сфотографирована в детской кроватке родильного отделения, когда ей был всего один день. Это были снимки младенца, лежащего в ее спальне, его точной копии.

— Не понимаю, как я могла не хотеть ее, — тихо сказала Люссиль, глядя на фотографии.

— Конечно, мы оставим ее. Она рождественский дар Господа.

Джонас увидел в лице Люссиль что-то новое, что-то, чего не видел раньше. В ее голубых глазах полыхало бесстрашие.

Он и сам чувствовал себя возрожденным — еще одно испытание позади. Вся драма событий, связанных с Марией Анной Мак-Фарленд, казалась сейчас чередой испытаний, проверяющих его, доказывающих его цену как врача и человека. Осталась лишь одна проблема, но это потом, когда Мак-Фарленды придут в себя и свыкнутся с маленьким чудом, спящим сейчас в комнате Марии. Тогда доктор расскажет им о своей идее, тактично, аккуратно, взывая к их сочувствию, если нужно, умоляя, призывая избавить будущих Марий, Тедов и Люссилей от страданий. Статья станет вехой в истории науки и медицины, шагом к пониманию тайны репродукции человека. Только подумайте, как они своим согласием смогут помочь науке.

Джонас взглянул на часы. Он будет находиться в доме Мак-Фарлендов, пока не придет патронажная сестра, потом пойдет домой, поговорит с Берни, набросает последнюю главу, подумает о дальнейших планах. Боже, он смог закончить это дело. Эта мысль вызвала у него прилив сил и гордости. Быть может, это придаст ему мужества поговорить с Кортни…

В комнату проник серый дождливый вечер, рисующий на ковре тени голых веток. Мария несколько раз моргнула, затем повернула голову. В кресле спала полная седовласая женщина в униформе медицинской сестры. Рядом с ней стоял пластиковый ящик на ножках, наподобие тумбы для телевизора, от которого тянулся к стене электрический провод.

Мария с трудом начала вылезать из постели. Ноги были ватными, живот болел. Сев на кровати и свесив ноги, она вспомнила обрывки разговора, который она слышала сквозь затуманенное сознание. «Тело прекрасное. Красивая маленькая девочка. По шкале Апгар[20] 8 баллов. О патологии мозга пока говорить рано…»

Мария выскользнула из кровати, пришла в равновесие, подошла к инкубатору и удивленно уставилась на маленькое розовое чудо.

Малышка, поддерживаемая подушкой, лежала лицом к ней. Глазки были открыты, и она смотрела прямо перед собой. Мария опустилась на колени и прижалась ладонями к пластиковой стенке. Она долго думала, глядя на крошечное, спокойное личико, затем улыбнулась и прошептала: «Привет…»