— Я боюсь, — сказал он.

— Чего?

— Принятия решения. — Он посмотрел епископу прямо в глаза, и Майкл Мэлоуни увидел в них неприкрытый страх. — Доктор Вэйд сказал, что роды могут быть сложными и что меня могут позвать, чтобы я выбрал между матерью и ребенком.

— Уверен, Лайонел, для тебя это не проблема. Ты знаешь, что должен сделать.

«Я знаю! — закричало его встревоженное сердце. — Но я не хочу брать на себя эту ответственность! Как я могу пожертвовать жизнью красивой юной девушки ради того, чтобы окрестить нечто такое, что не проживет и минуты, нечто безголовое, нечто, что не стоит спасать?» Вторя испуганным словам Люссиль Мак-Фарленд, он спросил:

— Ваше Преосвященство, у него будет душа?

Чувствуя, как тревожность Лайонела Криспина передается ему, епископ поднялся с кресла, выпрямил свое долговязое тело и рассеянно покрутил на правой руке увесистый епископский перстень.

— У ребенка есть душа, Лайонел, вне зависимости от того, каким образом он был зачат. А у тебя есть долг отослать эту душу на небеса. Ты не должен обращать внимание на физические уродства ребенка, какими бы гротесковыми они ни были.

— Епископ Мэлоуни, высокий и худой в своей длинной черной рясе и пурпурной епископской мантии, бросал на восточный ковер искаженную вытянутую тень. Казалось, он заполнил собой всю большую комнату.

— Лайонел, — тихо сказал он, — тебе никто не говорил, что доля священника легка. Отвечать за души других людей — очень непростая работа. Должно быть мужество принимать такие решения, как это. Когда я был священником, — епископ тяжело, почти скорбно, вздохнул, — я тоже вынужден был принимать такие решения, решения, которые не давали мне потом покоя, Лайонел, — Майкл Мэлоуни подошел к своему другу и успокаивающе положил на его плечо руку, — я знаю, через что ты сейчас проходишь, и я уверен, что это есть испытание, посланное тебе Богом. Молись нашему Господу и его Святой Матери. Они укажут тебе путь истинный. Поверь мне.

Лайонел Криспин повернулся к холодной стеклянной глади окна, к злобному октябрьскому ветру, разрывающему улицу, и подумал: «Пожалуйста, Господи, пусть он будет нормальным. Пусть у него будут глаза, нос, рот и настоящая голова…»

Его сердце бешено заколотилось. Это было предзнаменование. Ребенок Марии Анны Мак-Фарленд будет чудовищно гротескным, с ужасными дефектами, и он, Лайонел Криспин, должен будет окрестить его и даровать, незаслуженно, милость Божью…

На взгляд Марии, в комнате было недостаточно темно. Она задернула шторы, чтобы в комнату не проникал лунный свет, и выключила ночник. Мария лежала на спине, натянув одеяло до самого подбородка, и хотя она не различала в темноте даже смутные очертания мебели, ей нужно было, чтобы в комнате было еще темнее. «Как надежно нужно укрыться, — думала она, — как темно должно быть, чтобы не чувствовать себя так, будто на тебя смотрит весь мир?»

Она была обнажена. Ее ночная рубашка, скомканная, валялась на полу. Она натянула покрывало, которое перед сном обычно складывала и убирала, поверх одеяла, до подбородка.

Насколько должно быть темно, насколько должно быть тихо, насколько надо быть укрытой, чтобы остаться наедине со своим собственным телом? Дело было не в самой наготе. Дело было в том, как она собиралась ею распорядиться. Мария услышала, как ее сознание, само того не желая, прошептало: «Прости меня, — она почувствовала себя глупо, я попрошу прощения потом, не сейчас.

Почему я могу прикасаться к ноге или руке и не испытывать чувства вины? Почему мне должно быть стыдно за свое желание познать себя? В конце концов, это мое тело, разве нет? И я вольна прикасаться к нему, изучать, наслаждаться?»

— Добрая католичка всегда держит руки и голову занятыми делом, — сестра Мишель, шестой класс.

— Каждый раз, когда у тебя возникает искушение потрогать себя, думай о Пресвятой Деве, — сестра Джоан, восьмой класс.

— Думать о непристойном акте так же грешно, как и заниматься им, — отец Криспин.

— Когда ты трогаешь себя, Иисус плачет, — сестра Джоан.

«Но я должна знать, — взмолилась Марии, лежа в темноте. — Я думала, что это сделал святой Себастьян, а доктор Вэйд сказал, что я сама это сделала. Я должна знать…»

Она закрыла глаза и представила святого Себастьяна. Она представила, что он стоит перед ней, его набедренная повязка лежит возле его ног. Она видела, как лунный свет освещал все впадинки и возвышенности его красивого мускулистого тела. Как из его многочисленных ран сочилась кровь. Как его глаза, задумчивые и прекрасные, взирали на нее с грустью и любовью. Ее рука нерешительно скользнула по бедру. В голове снова пронеслось: «Прости меня».

Ветер рассерженно трепал телефонные провода. Соседские кошки с наэлектризованной шерстью, изогнутыми спинами, прижатыми ушами, прыгая с забора на забор, шипели, словно хотели прогнать ветер прочь. Дом семьи Мэсси был погружен в темноту; возле него, на подъездной дороге, стояла машина Люссиль Мак-Фарленд.

В гостиной, в маленьком кружочке света, льющегося от горевшей свечи, находились две девушки. Мария с закрытыми глазами лежала на большом диване и слушала тихий голос Германи, которая, сидя на полу, декламировала: «О, это, это так тревожит мое и без того встревоженное сердце!» Германи читала небольшую книжку в мягком переплете, которая лежала у нее на коленях. Время от времени Мария вставала и подливала в пластиковые стаканчики пурпурное вино, бутылка с которым стояла возле свечи.

«Как только вижу я тебя, — цитировала Германи, склонившись над потрепанной книгой, — мой голос замолкает; язык немеет, под кожей пробегает изжигающий огонь». Она сделала небольшую паузу, веки ее задрожали, затем продолжила более тихим, мелодичным голосом: «Глаза не видят, в ушах звучит лишь шум; Ручьем стекает пот, волнение охватывает все члены, бледнее осенней травы, охваченной предсмертной лихорадкой, становлюсь я и слабею… растворяясь в любовном экстазе…»

— Как красиво, — пробормотала Мария, меняя положение своего отяжелевшего тела. Родителей Германи дома не было, поэтому девушки вовсю наслаждались тишиной и темнотой дома и еще бутылкой вина.

— Чьи это стихи? — спросила Мария.

— Сапфо, — ответила Германи, не поднимая головы. Она сидела, склонившись над книгой, шелковые волосы, ниспадая, скрывали ее лицо.

— Кого?

— Это древнегреческая поэтесса, она писала любовные стихи.

— И кто был тот счастливец?

Германи взяла стакан, сделала большой глоток сладкого вина.

— Она написала его для женщины по имени Аттида, — с придыханием произнесла Германи.

Мария резко распахнула глаза.

— Шутишь? Она написала любовное стихотворение для женщины?

Германи ничего не ответила. Она смотрела то на затасканную книгу, то на стакан с вином, затем, допив остатки, захлопнула книгу и вскинула голову. На ее устах играла ослепительная улыбка.

— Налей мне, Мария!

Мария, ойкнув, потянулась к бутылке, взяла ее, откупорила и наполнила оба стакана. Она пила вино очень редко, но находила его очень вкусным, дарящим эйфорию напитком.

— Ну… — раздался бархатный голос Германи, — когда ты идешь на рентген?

— На следующей неделе.

— Что он покажет?

— В основном скелет ребенка.

— Тебе страшно, Мария?

— Вроде нет… Ой! — Она схватилась рукой за живот. — Что-то она сегодня очень беспокойная! Должно быть, из-за вина. Вот. — Мария взяла руку Германи и положила ее на свой живот. — Чувствуешь, как пинается?

— Да. — Германи быстро отдернула руку.

— Знаешь, мы даже не купили еще детских вещей. Мама с папой хотят отдать ребенка на удочерение, а я не уверена, что хочу этого. Я могла бы заботиться о ней и учиться в школе. — Она взяла свой стакан, осушила его и потянулась за бутылкой. Комната, казалось, стала наполняться теплом. — Может быть, ты бы могла помогать мне. Что скажешь?

Германи смотрела на книгу, которую она держала в руке; ее взгляд, казалось, скользил по лицу изображенной на обложке женщины.