— Ну, как, не спим больше? — сказала сестра резким скучающим тоном. — Вот это доктор Балкасл. Он вас осмотрит, чтобы скорее поставить на ноги.

Серые глаза глядели на него поверх полулуний очков. Потом они опустились и сквозь очки стали осматривать его ступни.

— Скажите, вы что-нибудь здесь чувствуете? — услышал Чарлз тягучий, слегка усталый голос. Но доктор ничего с ним не делал.

— Что чувствую? — сказал Чарлз.

Он хотел только, чтобы его оставили в покое. Хотел спать, так как был уверен, хотел верить, что смерть поджидает его и все дело в том, чтобы как следует уснуть.

Идея смерти все еще владела его умом во всей своей притягательности и необходимости.

— Значит, ничего не чувствуете, не так ли? — сказал тягучий голос.

Чарлзу показалось, что по его левой ступне ползет муравей.

— Нога, — сказал он.

— Здесь чувствуете ногу, не так ли? — тягучий голос звучал теперь почти повелительно. — А какую?

— Вот эту, — кивнул он.

— Хорошо. Значит, прогноз благоприятный,

— А что со мной? — слабо спросил он.

— С вами? — голос опять звучал устало. — Ну что ж, помимо ссадин, сломанной ключицы и сильного сотрясения мозга — оно-то уже, конечно, проходит, — главная беда заключается в том, что поврежденные поясничные позвонки давят на спинной мозг. А это вызывает паралич нижних конечностей. Но тот факт, что вы ощущаете прикосновение ножниц к ступням, позволяет надеяться на успешный исход операции. А вы не можете сказать, что, собственно, с вами случилось?

— Случилось, — устало повторил Чарлз.

Он закрыл глаза. Скажите-что-собственно-случилось-Вероника. Бандер-не-даст-себя-взять. Скажите-что-случилось-с-Догсоном. Надо-кончать-со-всем-этим. Скажите-что-случилось-приятель. Бернард! Надо-чтобы-за-вами-кто-нибудь-приглядывал-не-так-ли?

— Какое-то время с ним еще не следует разговаривать, — услышал он голос. — Так вы его подготовьте как следует, сестра. Я назначу его часов на двенадцать.

После этого все опять смешалось надолго, может быть, на многие дни. Он смутно чувствовал, что ему что-то впрыскивают, передвигают с места на место. Одеяла снова туго окутывали его лицо, и вата выбивалась у него из ушей и заполняла рот. Вокруг кровати по-прежнему были ширмы. Иногда, когда он просыпался, горели лампы. Была ночь. Случалось, лампы не горели — и без них было светло, — это наступал день. Обрывки каких-то разговоров причудливо перепутывались со снами, реальность все еще не могла одержать победу.

Наконец пришло время, когда он совсем проснулся. Теперь он мог сказать, что больше не спит. Все вокруг ясно и нормально; лампы не горели, был день, по-видимому утро. И все, как полагается утром. Сиделка заметила, что ему лучше.

— А вам, кажется, лучше, — сказала она.

Он протянул правую руку вниз к пояснице и животу. Гипс, тяжелый и жесткий. И в нем его ноги, в полном покое и в ожидании того момента, когда выяснится, будут ли они служить ему. Бедные ноги, ему стало жаль их. Никому они не причинили зла. Несколько слезинок навернулось ему на глаза.

Потом у его кровати остановилась сестра и человек, которого он никогда не видел. И опять тот же вопрос: можете ли вы сказать, что, собственно, с вами случилось? Ну нет, подумал он, меня не подловите. Я не вспомню. Я забыл все начисто.

— Видите ли, — сказала сестра, — вас нашли на обочине, но ваши повреждения не того типа, какие получают люди, сбитые машиной. Они скорее похожи на результат падения из прицепной коляски мотоцикла.

— Не помню, — сказал он.

— Ну хоть что-нибудь вы помните? — быстро спросил мужчина. — Что вы делали там? Или вообще хоть что-нибудь?

Не надо перегибать палку.

— Ну, конечно, — сказал он. — Я помню, кто я. Я помню свое имя.

Он назвал его.

— Ну, это мы знаем, — сказала сестра. — Мы узнали ваше имя и адрес по документам в кармане. Но о самом происшествии что вы помните?

— Вы были пьяны? — вмешался мужчина.

— Нет, — упрямо повторил он. — Я не пил. Не помню, что я делал. Не помню происшествия. Я был трезв, но ничего не помню.

— Вы определенно утверждаете, что не были пьяны? — спросил мужчина.

Он закрыл глаза.

— Я устал, — сказал он.

— Думаю, что больше не следует его беспокоить, — решительно заявила сестра.

Они оба ушли. Чарлз ощутил опьяняющее чувство макиавеллиевского ликования. Как легко: просто говоришь, что устал, и тебя оставляют в покое. Он будет уставать каждый раз, когда его будут расспрашивать. Каждый раз, как спросят, не выпали ли Бернард Родрик и Вероника из коляски мотоцикла Догсона, не выпрыгнул ли мистер Блирни на мотоцикле из облаков, не сшиб ли Догсон на своем мотоцикле Фроулиша, причинив ему повреждения, непохожие на те, какие получают люди, способные вспомнить, что они были пьяны.

Однажды сиделка, пришедшая умывать его, сказала, что он счастливчик.

— Вы счастливчик, — сказала она.

Он спросил, что это значит.

— Да вас переводят в платный корпус и дают отдельную палату, — сказала она.

— А как же деньги? — спросил он.

— Платит ваш друг, — сказала она, вытирая его полотенцем. — Вы разве не слышали?

— Тут, должно быть, какая-то ошибка, — проговорил он сквозь полотенце, — никто из моих друзей не в состоянии платить за отдельную палату, и, кроме того, они не знают, что я здесь.

— Прекрасно знают. О вас было напечатано в газете, — возразила она. — Мистер Перкинс вырезал заметку. Я вам ее покажу, когда приду после обеда.

После обеда она принесла ему маленькую вырезку из одной вечерней газетенки. Он посмотрел и прочел: «Шах заявил на пресс-конференции, что волею Аллаха он берет десятую жену. Мисс Уоддер сообщает по телефону из Лос-Анжелеса, что свадьба назначена на четырнадцатое».

— Да вы не ту сторону смотрите, — сказала она.

Он перевернул на другую сторону и прочел:

— «Сшиблен и изувечен. Чарлз Ламли (23 лет) был доставлен прошлой ночью в больницу с тяжелыми внутренними повреждениями, после того как был найден в бессознательном состоянии на обочине дороги. — Тут газета была порвана, и он не мог разобрать одной-двух строчек. — …считают, что это еще один случай, когда шофер не подумал остановиться, сбив пешехода».

— Что это за внутренние повреждения? — спросил он сиделку.

— А это они всегда так пишут, — сказала она, — когда не знают. Репортер ничего не знал о вас, кроме того, что вы пострадали, но подумал, что будет звучать, как будто он знает, если добавить «внутренние». Они часто так делают.

— А было что-нибудь о… — он споткнулся о злополучное слово.

Он готов был спросить, не было ли в том же номере газеты чего-нибудь об убийстве в доках. Ну какое ему до всего этого дело? Это какая-то прошлая жизнь, она оборвалась, кончилась, и он забыл о ней. С тех пор он умирал и рождался несчетное число раз.

— О чем? — переспросила она.

Он тупо поглядел на нее.

— Что о чем? — пробормотал он.

Она решила, что он устал.

— Вы, должно быть, устали? — прервала она разговор.

— Ну, а как же с этим платным корпусом?

— Это завтра. Завтра вас туда переведут.

— Но все-таки, кто за этим скрывается?

— Кто-то из ваших друзей, — нетерпеливо отозвалась она: ведь это его дело помнить имена своих друзей. — Я не знаю, как его зовут. Они скажут вам завтра, когда будут переводить вас.

Наутро его перевели из проходного двора общей палаты с его радио и гулким резонансом в высокую, узкую комнату с большим окном и единственной кроватью. Он тревожно глядел на весь этот блеск и комфорт, на удобную умывальную раковину, на вазу с цветами, на тумбочку с радиоприемником у кровати. Мистер Перкинс, который доставил его сюда, ровно ничего не мог ему объяснить. Но, как только его уложили в постель, пришла сестра.

— Вы, должно быть, хотите продиктовать письмо вашему другу и поблагодарить его, — сказала она.

— Я бы сделал это, только не знаю, кому писать, — отвечал он.