— Я очень к нему привязался. К тому же он оказал мне огромную услугу. Подыскал идеальную секретаршу. — Глаза у него загорелись. — Представьте себе, chere amie, — обратился профессор к Ребекке, — он привез ее ко мне как раз на праздники. Это юное существо, прелестное, словно майское утро. Но самое главное, что она пишет под диктовку две тысячи слов в час, не перевирая научных терминов и не будучи при этом синим чулком, хотя и изучает психиатрию.
Ребекка зловеще рассмеялась:
— Дорогой профессор, все это звучит слишком хорошо, чтобы можно было рассчитывать на благополучный конец. Насколько я понимаю, едва ли эта девица изучала медицину для того, чтобы просто остаться секретаршей у знаменитого ученого, если только она не собирается за него замуж.
Профессор хотел было что-то возразить, но отказался от своей попытки, и победный бас Ребекки загремел еще громче:
— А не кажется ли тебе, my dear man[7], что у этой жемчужины роман с твоим архитектором и что, она приехала сюда для того, чтобы быть поближе к нему?
Профессор поморщился:
— Дорогая Ребекка, Кэтлин — ирландка из небогатой семьи, дома у нее ужасная обстановка, отец Гарпагон, мать сумасшедшая. И потом эта работа в больнице… Как долго она здесь пробудет, я не знаю… А что касается юноши, то с тех пор, как он ее привез, я его почти не встречал. И она тоже почти не выходит из дому. У меня большой парк. С утра — работа. Перед ленчем — теннис. После ленча — отдых. И снова работа. Вечером — шахматы и музыка. Она даже письма получает редко, и при этом, кажется, вполне довольна жизнью.
Дома я как-то удержалась от расспросов. Злой дух — мой вечный страх за сына — на время был усыплен. Михал повеселел, а вместе с тем сделался серьезнее. Он всецело был занят своими книгами по архитектуре. Что-то подчеркивал, делал выписки. Посылал письма, которые от меня прятал, и, должно быть, получал ответы до востребования, потому что наведывался на почту. Иногда, вместо того чтобы звонить из дому, спускался вниз в автомат. Сказал, что не хочет утомлять меня своими долгими разговорами по телефону. Гитару он совсем забросил. И каждый раз подробно докладывал, куда и зачем идет. Чаще всего он уходил к морю, откуда возвращался голодный, промокший, пропахший макрелью и веселый. Кроме рыбы он приносил еще и водоросли для удобрений и сушил их в саду. Я с удивлением думала о том, как много возможностей заложено в каждом человеке, ведь теперешняя жизнь Михала не имела ничего общего с той давнишней варшавской рутиной. И не могла себе ответить на вопрос, какой образ жизни больше отвечал его натуре и кто больше изменился: он или я?
В таверне «Люгер» Михал часто встречал богатую американку Кэт и ее любовника, местного рыбака. Его очень занимал тот факт, что она охотно рожает детей от простых рыбаков, не имея в виду замужества. У нее уже были две дочери. Отец одной из них — смуглой, черноволосой, с глазами, словно маслины, — был рыбак с Капри, отец другой — белокурой и длинноногой — рыбак из-под Осло; сейчас она снова ждала младенца от Джека из Польперро, который охотно изменил бы рыбам ради богатой жены. Но она уверяла, что мужчина нужен ей только на одну ночь, ночь зачатия.
Михал проговорил со мной об этом весь вечер.
— То, что ока не хочет выходить замуж, это я понимаю. Я тоже никогда не женюсь. Любовь по принуждению скоро перейдет в ненависть. Но зачем ей дети? Люди обязаны любить своих детей, законные они или нет, и поэтому начинают их ненавидеть. Мама, а у тебя в Англии были дети?
Я уже знала, что с Михалом не следует разговаривать серьезно.
— Да, были. Но я удушила их, всех до единого.
— Правда? — обрадовался он. — Это как раз то, что надо. Поэтому я тебе так нравлюсь, я у тебя один-единственный сын, и к тому же чужой.
Слово «чужой» меня укололо.
— А ты мне вовсе не так уж нравишься. И потом все люди в какой-то мере друг другу чужие.
— Известное дело, и поэтому люди предпочитают слово «нравиться», а не «любить». Анна отца любила, а Билли ей нравился, — беззаботно болтал он. — А для меня, к примеру, Кэт куда приятней, чем Лаура. Браун ходит в портках, и груди у нее, как дыни. Лаура спит бог знает с кем за деньги, а потом строит мне глазки. Вот ей в наказание я бы с удовольствием сделал ребенка.
— В наказание? Ты считаешь, что иметь ребенка — несчастье?
Он ничего не ответил.
— Тогда тебе есть смысл жениться на племяннице Ребекки. Дети там вообще не в счет. Правда, у тебя была бы не в меру любящая бабушка.
Он рассмеялся.
— Ну нет, это не пойдет, я бы от нее сбежал.
— К кому же? К Гвен? — Труро я обходила стороной.
— Над Гвен смеяться нехорошо. У нее есть дочь, которую она обязана любить.
— Но ты, кажется, перестал быть ребенком и тебя можно любить не по обязанности. Ведь ты спас человека.
Он смутился и через минуту недоверчиво спросил:
— Откуда ты знаешь, что я кого-то спас? Тебе кто-нибудь об этом говорил?
— Никто, кроме тебя самого. Помнишь, после праздников ты сказал, что ездил в Труро спасать человека?..
— Ну да, в Труро! — И он махнул рукой, как будто бы с досадой. — Труро… Я забыл про него.
Наступил март, и Корнуолл зазеленел. Вековые дубы роняли пожелтевшие пыльные листья, зимой создававшие иллюзию лета, сморщенные почерневшие розы, поблекшие фиалки и дикий гелиотроп, благоухающий, но безобразный, с огромными, как лопухи, листьями, отступали перед нарциссами, лесными гиацинтами и примулами. Вдоль берега в трещинах и расселинах между скалами и просто на камнях сидели чайки, высиживая птенцов, и с удивлением глядели на море, словно бы видели его впервые. Теперь, когда на смену воздушной погоне пришло материнство, крылья им были больше не нужны и сам воздух казался им каким-то чужим. Зато самцы не знали ни минуты покоя. На крыше, где верховодил старик холерик, с выщипанным хвостом и с глазами словно мутные бусинки, драки все чаще принимали характер убийства. На эту крышу, на склоне холма, летели подачки из всех расположенных выше окон. Старик стал монополистом и, охраняя обильный свой стол, отгонял всех алчущих, бил крыльями и наступал на них мелкими шажками. Теперь эти привычные меры обороны не помогали. Обуреваемые страхом, что изголодавшиеся самки взбунтуются и перестанут согревать своим теплом, яйца, будущие отцы, сбившись в стаю над оробевшим женоненавистником, наносили ему удары с воздуха в голову и в спину.
В устье реки, впадающей в море, на островке, наверное, похожем на тот, где Тристан когда-то победил великана Морольда, сражались в честном бою лебеди. Они ходили враскачку, напоминая спешившихся всадников, вылетали откуда-то из камышей и, вытянув длинные, похожие на белых ужей шеи, с громким шипением и хриплыми возгласами мерно били друг друга клювами, пока одна из птиц, залитая кровью, не падала замертво. А тем временем горделивая лебедь спокойно плавала где-то в стороне, дожидаясь победителя.
Михал снова отбился от рук. Но никуда не уезжал, и я нередко встречала его на пустынных тропинках. Я всегда любила прогулки. Во времена моего детства в интеллигентных семьях было принято считать природу другом человека. Но это был обиженный друг: волков перестреляли, медведей, зубров и оленей держали в заповедниках, со змеями тоже сумели расправиться, орлы существовали, главным образом в виде чучел, в школьных кабинетах. В поле и в лес мы ходили во время каникул ради здоровья и поэтических впечатлений. Природа была для нас огромным резервуаром свежего воздуха и плавательным бассейном. Мертвый череп луны приводил влюбленных в умиление. Ослепляющее лицо дневного бога, глядящее на нас из космоса, то самое солнце, которое в Провансе сводило Ван Гога с ума, у нас в Польше использовалось в лечебных целях вместо кварцевой лампы. Его тепло заменяло старикам женские объятия. Мечтатели-идеалисты упивались восходами и закатами, словно книгой сонетов.
Точно так же относился к природе и Фредди, и это как раз прочнее всего связывало нас. Все же прочие узы были и радостные и мучительные в равной мере, и то ослабевали по моей вине, то благодаря Фредди снова становились крепче. Наша несхожесть как раз и притягивала нас друг к другу. Закончив Оксфордский университет, Фредди поступил на дипломатическую службу, ему хотелось увидеть, каков мир за пределами Англии. Он влюбился в меня, потому что меня звали Ванда, а не Элизабет или, скажем, Грейс, потому что у меня было лицо славянки, моя речь звучала по-иному, мои поцелуи и блюда, приготовленные мною, имели иной вкус. А я жила в вечном напряжении, потому что никогда не могла предвидеть его поступков. Его реакция на мои мысли и поступки чаще всего была неожиданной. И отнюдь не всегда меня радовала, так же как Фредди не всегда был в восторге от приготовленного мною борща или бигоса. Но Фредди был самолюбив. Я с легкостью отказывалась от принятого однажды решения, бунтовала, отдалялась и возвращалась снова. Фредди подавлял в себе бунт против собственного выбора и при некоторой своей угрюмости всегда был в неизменно ровном состоянии духа. Из-за порока сердца Фредди освободили от армии. В первые годы войны он работал в восточном отделе Форин-офиса[8], но, будучи человеком материально независимым, вскоре ушел оттуда с намерением написать книгу о новом конфликте между Востоком и Западом. В Пенсалосе нам жилось куда лучше, чем в Лондоне. И главной нашей союзницей была ненавязчивая, радующая глаз природа. Но и природу мы с Фредди воспринимали совсем по-разному: он умел видеть ее там, где я не замечала. С годами отяжелев, Фредди любил, например, не покидая дома, открывать для себя новые сочетания формы и цвета при разном освещении.
