Не знаю, что он хотел этим сказать, да и знать не хочу, знаю только: нельзя мне иметь ребенка; раньше я и сама не хотела быть ни женой, ни матерью, я хотела, чтобы у нас с Михалом был такой мир, где нет ни жен, ни матерей, и такой мир у нас был.
А что у нас теперь? Михал слишком много думает, и от этого нам только хуже; вчера Питер снова фотографировал меня в подвенечном платье, говорит, что это «лучший твой номер, у тебя очень-очень поэтичный облик, в самый раз для фаты». Я отвечаю, у меня никогда не будет своей собственной фаты, а он удивился — почему? А я говорю, мне фата не нужна, но только это неправда, я бы очень хотела войти в церковь во всем белом и чтобы рядом шел Михал с миртовой веточкой в руках, не так, как мы шли с Брэдли — я в твидовом костюме, он с авторучкой в кармане пиджака.
Михал затаил на меня обиду, я не знаю теперь, что с ним, когда он уходит, когда он не со мной; как-то раз вернулся с подбитым глазом, с рассеченной губой и сказал, что упал и ушибся о жестяную бочку из-под мусора на свалке в Баттерси, я ему поверила, а должна была знать, что какие-то типы его избили, ведь он тогда обо мне думал, я непременно должна была это почувствовать. Сейчас он близко, и я о нем думаю, он кладет голову мне на живот и не знает, что там прячется его ребенок, уже два месяца, подожду еще немного, никакого ребенка не будет, и Михал ничего не узнает.
Мы хотели быть не такими, как все, но мы такие же: никто ни о ком ничего не знает, и мы ничего не знаем друг про друга, я знаю только, что Михал не хочет ребенка, и я тоже не хочу, с моим «поэтичным обликом» платья для беременных не имели бы на мне никакого вида и на что мы тогда бы жили: Михал не работает и учиться не хочет.
Я ему говорю: «Молли сказала, что тебя никогда нет дома, ты не работаешь, где же ты пропадаешь? Уж не у той ли брюнетки?» Я знаю, что брюнетка тут ни при чем, это я могу сразу определить по тому, как он меня целует, а еще больше по тому, как на меня смотрит, спрашиваю, чтобы что-то сказать, а он отвечает: много будешь знать, скоро состаришься. Молли что-то знает, но только не скажет, Михал теперь лучше выглядит, поет, скоро начнет заниматься — я купила ему книги.
Наконец-то меня в студии отпустили и я пошла к хирургу, к тому, у которого тонкие длинные пальцы. Он уж немолодой, работает в больнице, сначала не соглашался, ругал Михала, а потом сказал — ты, мол, права, он недостоин того, чтобы быть отцом, я влепила ему пощечину, хотела уйти, тогда он извинился и сделал то, о чем я просила, я плакала, он меня утешал: помни, что я существую на свете, так и сказал.
Домой я вернулась на такси. Михала не было, я легла в постель, потом встала, умылась, надела золотистую пижаму, а Михал еще с улицы увидел свет в окне и крикнул: «Кася!» Влетел в комнату, стал передо мной на колени и протянул золотые часики, а я испугалась. «Где ты их взял?» — «Купил на свои кровные» — «А за что мне такой подарок?» Сердце у меня стучит, может, он все знает, может, это награда за то, что я сделала, как он хотел, может, мы и в самом деле не такие, как все.
А он говорит: «За что? Просто так. За то, что ты моя Кася. Разве этого мало?» Принес шампанское, гвоздики — целую охапку, пришли Стасек, Молли, мы выпили. Михал и Стасек разговаривали по-польски, смеялись, было весело, но страшно, и еще они пели «сто лет, сто лет», а я спрашиваю, про что это вы поете? Я думала наша любовь должна длиться сто лет, а Стасек сказал, что их «деловой союз». Какой еще союз? Оказывается, у них общее, очень выгодное дело. Михал меня обнял, погоди, скоро разбогатеем.
Я знаю, пухлые щеки мне ни к чему, мне больше идут впалые, чтобы были видны кости, Миодраг говорит что самое красивое у меня — это кости, и Питер тоже хотел бы, чтобы у меня совсем не было щек — одни глаза, губы, волосы и скулы. Когда мы жили в «Конюшне», еще до того, как все это случилось, Михал был добрый и комната у нас была такая уютная, Михал любил макароны, шоколад, и у меня тогда появились щеки, Михалу нравилось, но Питер стал ворчать, ты что, взвешиваться перестала?
Теперь у меня нет щек. Михал хочет, чтобы я поправилась, покупает пирожные, зато Питер теперь может принять заказ на рекламу свитеров и юбок для подростков. Фильм готовится для телевидения, и Питер говорит, что на вид мне не более шестнадцати.
Мы скоро разбогатеем, я ношу часы и боюсь спросить, откуда Михал их взял, боюсь, что он вдруг упрекнет: не хочешь, чтобы я зарабатывал, хочешь, чтобы я всем был тебе обязан? Он теперь веселый, мы устроили party[48], у нас были Драгги, Люня, был Питер вместе со своей женой, были и Станислав с Молли, и Михал играл на гитаре и пел «Green Sleeves»[49]. Брэнда даже сказала, что Михал похож на менестреля. И тут мне вспомнились наши лесбиянки и их басни про Тристана и Изольду.
У Драгги много книг, я как-то разыскала на полке «Тристана и Изольду», прочла, но только мне не понравилось: грустно было и вообще я не люблю читать про любовь, ведь это всегда не похоже на правду, но теперь я часто думаю, похож ли Михал на Тристана, по-моему, похож. Тристан, столько раз даже раненный, вступал в поединок — болел, частенько ему приходилось врать и обманывать, для того чтобы жить. Он любил Изольду. Потом в лесу жизнь у них была очень суровая: он охотился и не рассказывал ей, где был и как подстерег добычу, приносил ей, она ее жарила на костре, потом они вместе ели и вместе спали, наверное, так и должно быть?
Может, и я не должна работать? Но ведь мы не в лесу, а в Лондоне, в лесу у людей никто не спрашивает паспорт. Тристан был родом из королевства Лоонуа, и в лесу никому не было дела до того, откуда он пришел, а в Лондоне Михалу вечно задают разные вопросы, поэтому я и не хочу ни о чем его спрашивать, но только мне страшно, как будто бы я сама заблудилась в большом лесу. Тристан охотился на козлов и оленей, Горвенал ему помогал, они с Изольдой жили в пещере, а мы живем в подвале, и тут и там даже днем темно.
Вряд ли Станислав годится на роль Горвенала: не люблю косоглазых, может, он и подстережет добычу, но только не ту, какую нужно. Михал раздобыл часы, интересно, какую добычу ищет Станислав, похоже, что бриллианты… Молли показывала мне дорогую шубу, откуда она у них, наверняка краденая… Михал мог бы устроиться в контору или в магазин, но только он нигде не работает, полиция таких не любит, загребут его, и останусь я одна в Лондоне, в большом лесу.
Дело дрянь, надо бы отобрать у Каси часы. Я бы, конечно, мог ей сказать: «Дорогая, дай на время свои часики, мои в починке». А потом прикинуться, будто я их потерял. Эти часы не могут оставаться ни дома, ни у Каси, того и гляди заявится полиция с обыском, вызовут Касю в Скотланд-Ярд, и Кася так и пойдет — с часиками на руке. Кася всегда знает, когда я вру, уж лучше сказать ей правду. До чего же в мире все подло устроено. Я уже до того дожил, что готов добровольно пойти за решетку, только бы Кася ни о чем не знала.
Все сначала так здорово получалось, как в покере — джокер и четыре туза. А из-за этой кривой морды все провалилось. Я говорил Стасеку, лучше я сам буду вести дела, больно у тебя рожа приметная. Деликатничал с ним, не хотел лишний раз называть косым, а он пожадничал: боялся, что я с него больше потребую. На моем участке все было тип-топ. На Лейстер-сквер мне подвернулся Януш — видно, сам Господь Бог его послал. Мы с ним поговорили по душам и быстро столковались. В Варшаве жили лет десять в одном доме, знаем друг друга с пеленок, а теперь он плавает на панамском пароходе, моряки — народ надежный, ему-то я сразу поверил.
И не зря. В Гамбурге он получил часики — четыреста штук, упрятал в мешок под койкой. Потом пошел с мешком в машинное отделение вроде бы стирать белье, никто к нему не лез, а когда подходили к порту, Януш — бац! — и бросил часики в бассейн, они-то ведь водоупорные. Входят таможенники, туда-сюда, все оглядели, но только бассейн им без надобности. Ушли ни с чем. Ребята выходят на берег, и Януш с ними. Подержал часики у машины, они обсохли малость, потом мешок на плечо и ходу. У меня пропуска не было, стою, жду его у ворот, брата, мол, встречаю, часовой смотрит, а я говорю: «Януш, дай помогу, ты и так устал с дороги» — и взял у него мешок. Потом сели в такси.
