С постной миной, словно на похоронах, Эрнест провел меня в гостиную, размерами своими напоминавшую часовню. Я села напротив погасшего камина, где еще так недавно Михал ворошил щипцами пылающие угли, и стала глядеть на искры, изредка мелькавшие в пепле. Михал и Кэтлин ушли отсюда, унося в памяти образ огня. Мои искры всегда кто-то гасил еще до того, как они успели разгореться.

Я ждала довольно долго и не заметила, как, бесшумно ступая по ворсистому ковру, в комнату вошел профессор.

— Простите… Я, кажется, испугал вас. Должно быть, я похож на привидение.

Выглядел он и в самом деле прескверно. Он сел осторожно, словно боясь растревожить затихшую было боль, и тут же приступил к делу.

— О разводе не может быть и речи, — заявил он. — Я взял на себя обязательство заботиться о Кэтлин. И, пока жив, буду верен своему долгу.

Он вздохнул. Я не успела и рта раскрыть, как он снова заговорил, словно бы торопясь, пока его окончательно не покинули силы, высказать все сполна.

— Кэтлин, по моему указанию, была доставлена вчера в неврологическую клинику. Я убежден, что поступок ее своего рода патология, в основе которой — пагубное влияние вашего сына, надо признать, на редкость обаятельного юноши. Мне сообщили, что ему удалось выкрасть Кэтлин и что сейчас они оба в вашем доме.

Профессор отер платком со лба пот.

— Должен вам сказать, что в эту ночь мне пришлось о многом подумать. Я считаю, что подобного рода выходки молодых женщин, точно так же как и поведение юных «соблазнителей», не должны оставаться безнаказанными… Наказанием я считаю всевозможные терапевтические средства и шоки, с помощью которых современная медицина лечит больных, ведь и теологи называют грех болезнью души. После проведения курса лечения в клинике я намеревался забрать Кэтлин домой и, всячески содействуя ее духовному развитию, попытаться вернуть ее на «путь добродетели», или, иначе говоря, психического здоровья. К сожалению, — вставил он будто мимоходом, — я несколько пренебрег этим в начале нашего супружества… Но теперь, узнав о дальнейшем ходе событий, изменил свое решение. Мне кажется, что при таком ярко выраженном состоянии аффекта разумней всего будет предоставить лечение этой пары внешнему миру, который, как известно, так много знает о любви. И посмотрим, как долго они будут считать свою болезнь счастьем.

На какое-то мгновенье профессор от гнева лишился дара речи. Но вот он снова обратился ко мне, положив на мою руку свою горячую сухую ладонь:

— Моя дорогая! У меня есть какие-то связи в Форин-офисе. Я легко мог бы добиться, чтобы вашего сына выслали как эмигранта. Я не сделаю этого, но при одном условии: если вы предоставите Кэтлин и Михала самим себе. Я прошу вас об этом. Спасти себя могут только они сами. У меня достаточно доказательств того, что вмешательство извне приносит им больше вреда, чем пользы.

Он встал. Вопросительно посмотрел на меня, ожидая слов одобрения, а быть может, и поддержки. Но у меня таких слов не нашлось. Разумеется, он был прав. Но с тех пор как я, взяв на себя роль Бранжьены, стала их соучастницей, его правота не была моей. Уяснив, что Михалу не угрожает опасность, я испытывала лишь облегчение. Профессор же, напротив, истолковал мою пассивность как проявление материнской тревоги.

Когда мы прощались, он задержал мою руку в своей и, скорбно улыбаясь, сказал:

— Поверьте, я по-прежнему глубоко сочувствую Михалу… Этот мальчик много страдал. Впрочем… — он умолк на минуту. — Между нами говоря… известно, что мужчина не может устоять перед женщиной, а не наоборот.

Он поцеловал мне руку. Я вышла от него, все еще ощущая прикосновение его потрескавшихся губ.

Внизу в холле, дожидаясь моего появления, сидел на резной скамеечке Эрнест, точь-в-точь как любимец короля Марка карлик Фросин. Он подал мне шубку с усердием хорошего слуги и заглянул при этом в глаза. После бурных событий последних дней и он болезненно ощущал возвращение прежних времен, тех дней, когда этот дом еще не знал Кэтлин и Михала и единственной его радостью была улыбка давно умершей француженки, а единственным врагом — оседавшая на полках пыль. Наверное, он жалел о сделанном и в душе проклинал миссис Мэддок. Может быть, даже хотел спросить меня, как чувствует себя миссис Брэдли, и не посмел.

Я вошла в дом и сразу же увидела вытянувшегося на полу Михала. За эти дни ему пришлось немало прыгать и бегать и теперь давала о себе знать спина. По худому, почерневшему лицу пробегали волны боли. Он лежал, закрыв глаза, плотно сжав губы. Возле него поджав ноги, сидела Кэтлин. Время от времени она касалась его лба рукой, и каждый раз он слегка вздрагивал.

— Господи Боже мой, что случилось? — крикнула я и бросилась к телефону. — Нужно вызвать доктора.

Михал приподнял голову и тотчас же со стоном опустил ее.

— Нет! Никого не нужно, — сказал он и уже совсем тихо добавил: — Меня выбросят из Англии?

— Никто не собирается тебя выбрасывать. Брэдли не помышляет о мести.

Михал тут же сел. Они с Кэтлин обнялись и громко захохотали. Я разыскивала по книге телефон нового доктора. Но Михал уже был на ногах.

— Ради Бога, не нужно доктора, — умолял он, — у меня уже ничего не болит.

Кэтлин положила на кровать электрический плед.

— Обойдемся и без врача, — уверяла она. Поддерживая Михала под руку, она подвела его к постели. Потом присела на корточки и, все еще смеясь, принялась стаскивать с него ботинки.

— Вот он какой, вот он какой, Подружка, он знает, что, даже если его выбросят, я его не брошу, пойду за ним…

Михал наконец лег, а она села на корточки, вглядываясь в его страдания, словно в солнце.

Брэдли прислал их вещи, задержав только оплаченный частично мотоцикл. Накануне своего отъезда из Корнуолла они весь день укладывали чемоданы. То, как они отбирали вещи, меня очень удивило. Никаких сомнений не вызвали у них бальный, шитый золотом костюм Кэтлин и гитара. Уцелели костюмы для конной езды, красная блуза Михала, уродливо изогнутые корни, несколько раковин с отпечатавшимися на них следами клешней, аккордеон и своеобразный набор книг, начиная от поваренной книги, Агаты Кристи и Дилана Томаса и кончая альбомом сгоревшей Варшавы. Но вещи первой необходимости — в том числе и большая часть белья и одежды — были отброшены ими, чтобы «не сдавать чемоданов в багаж», потому что это «стоит денег».

Труды по архитектуре и психологии остались у меня. Так же как и честертоновский вариант «Тристана и Изольды». И симфония Франка тоже. Про условие Брэдли — не оказывать им помощи — я решила не вспоминать, потому что, во-первых, мои слова вызвали бы у них смех, поскольку они все равно уже решили «ничьей помощи не принимать», а во-вторых, тогда я бы чувствовала себя связанной этим обязательством. Впрочем, Кэтлин утверждала, что ей удалось сделать «кое-какие сбережения». Она прихватила с собой несколько украшений — подарки мужа, отказываться от которых не считала нужным, так как заработала их «собственным потом и кровью». Вспоминая «моррис», который стоял под замком в гараже у профессора, они только безнадежно вздыхали.

Они самым трогательным образом попрощались с Партизаном. Их отношение ко мне было куда более сдержанным, они считали, что я, как всегда, «не пропаду» и поэтому не слишком нуждаюсь в «нежностях». Михал дошел до порога и вернулся обратно. «Мама, — сказал он, глядя куда-то в сторону, — наведывайся иногда к профессору и береги Партизана». Кэтлин, услышав его слова, только пожала плечами.

Они уходили. Как всегда, опаздывали на паром и поэтому не шли, а бежали, размахивая чемоданами. Как всегда, рассчитывали на то, что паромщик их подождет. И, как всегда, не ошиблись.

Я осталась наедине со скулящим в ванной Партизаном. Я предпочла бы, чтобы дом был пуст. Пустота — неплохой старт. Я могла бы посидеть и подумать над тем, как ее лучше заполнить. Но покой дома нарушал не только собачий вой. Дом по-прежнему, казалось был заполнен чьей-то жизнью, и это ощущение не проходило. Вскоре мне пришлось убедиться, что и в «светском» смысле этого слова одиночество — не мой удел. Людей притягивал мой дом, как меня когда-то комната, где Михал и Кэтлин провели свою первую ночь, и соседи приходили ко мне, чтобы насладиться новыми подробностями скандальной любовной истории.