Я молчала. Мне не хотелось вступать с ним в спор. И без того уже нижняя губа у него дрожала. Руки его беспокойно двигались. Он сел возле меня на диван и прохрипел:
— Мама, в тот вечер, когда все это случилось, он сам прислал Кэтлин в Пенсалос! Прислал за мной. А ты ее задержала. Велела слушать пластинку. Ни она, ни я, мы не виноваты.
Он понемногу успокоился. Стоял теперь передо мной, высокий, в красном свитере, и к ногам его жалась собака. Уходя, он поцеловал меня в лоб.
— Будет то, что быть должно. Спокойной ночи, мама.
И первым из того, что должно было быть, последовало вот что: визит профессора к нам и его отъезд вместе с Кэтлин был всеми замечен. Тотчас же отыскались «четыре разгневанных барона», которые узнали о существовании треугольника и сделали из этого соответствующие выводы.
Началось с того, что Ребекка, увидев из своей увитой бегониями ложи Кэтлин в машине за рулем и рядом с ней профессора, положившего руку ей на плечо, разразилась своим громовым хохотом и тут же позвонила Лауре Уиндраш: «Поздравляю, все сошлось, как в пасьянсе. Валет получил отставку. Король лег на даму. Ты видела нашу Изольду в объятиях Брэдли?» Обо всем этом много позднее сообщила мне ее племянница Элен, мать двух обещанных Михалу сыновей.
Лаура в свою очередь не преминула навестить Роберта Стивенса, писателя и чудака, который иногда бывал в гостях у Брэдли, в Труро. Кажется — все это передается со слов Элен, — писатель был заинтригован этим забавным qui pro quo[19] и рассказал Лауре, что два месяца назад в качестве свидетеля присутствовал на свадьбе профессора с Кэтлин Мак-Дугалл и ни о каком Тристане не желает слышать.
Весть эта, подобно воплям голодных чаек, тотчас же разнеслась по городку. Через два дня после визита Брэдли ко мне явился полковник Пол Митчел — университетский коллега Фредди, один из тех его друзей, что не могли простить ему «женитьбы» на мне. Он жил по ту сторону залива (это он подыскал для нас коттедж, который потом стал моей собственностью), и, с тех пор как я овдовела, он никогда в этом доме не бывал, но всякий раз в годовщину смерти Фредди я получала от него открытку в черной рамке со словами соболезнования.
Прежде чем приступить к делу, он долго откашливался и говорил о погоде. «Сударыня, — сказал он наконец, — Фредди был a splendid fellow, великолепным парнем, и я не могу избавиться от мысли, что некоторые ситуации были бы для него непереносимыми. Я не имею права вмешиваться в ваши личные дела, но считаю своим долгом сказать, что особа, которая лучшие годы своей жизни прожила с моим другом Фредди, обязана, как я полагаю, считаться с мнением его друзей. Я вынужден также обратить ваше внимание на тот факт, что отношение вашего сына к миссис Брэдли не могло бы быть одобрено Фредди, который был истинным джентльменом. Я понимаю, что ваш сын воспитывался не в Англии и что коммунизм, который сейчас господствует в его стране, не мог не сказаться на его убеждениях. И все же…»
А через неделю ко мне явился сам Брэдли. Михал был погружен в чтение учебника по физике, я лущила горошек. Без предательски яркого румянца на щеках профессор выглядел куда моложе. Двигался он быстро, говорил громко. Он похлопал Михала по плечу, заглянул в его бумаги и дсвольно долго обсуждал с ним какую-то физико-математическую проблему. Он выпил кофе, от коньяка отказался, глянул на цинии в моем саду, дал несколько советов. Потом пошел с Михалом на прогулку Я не видела, как он уехал. Вечером Михал сообщил мне:
— Старик хочет, чтобы я скорее уехал в Ливерпуль. Жить я буду у декана. Старик подыскал репетитора, мне с ним легче будет. — И, немного помолчав, угрюмо добавил: — Знаешь, до старика дошли слухи. Он им не верит, но на всякий случай я дал ему честное слово, что это неправда. — И Михал поднял на меня свой безоблачный взгляд.
— Михал! Помилосердствуй!
— О каком милосердии речь? — возмутился он. — По-твоему, во имя милосердия я должен был воткнуть ему в сердце нож? Да и вообще… Это правда, что мы с Кэтлин вовсе не хотели его обманывать. Человек делает то, что должен делать.
— А в Ливерпуль ты поедешь?
— Да, послезавтра.
На другое утро он исчез на целый день. Должно быть, встретился с Кэтлин где-нибудь на полпутя между Пенсалосом и Труро.
В каком-то смысле я всегда была одинока. В родительском доме — мать всегда раздражал мой отсутствующий взгляд, в доме мужа — Петр никогда не посвящал меня в свои «мужские» дела, требовал поклонения, не принимал помощи. И во время наших коротких свиданий с Яном, после которых я слишком быстро снова оставалась наедине со своими мыслями. И позднее, когда мы с Фредди, уважая одиночество друг друга, не касались щекотливых тем, всего того, что могло причинить одному из нас боль. К такого рода ограничениям я привыкла давно и, когда Фредди умер, скорее почувствовала себя свободной, чем одинокой.
И только после отъезда Михала в Ливерпуль мое одиночество стало для меня горестным. Мой безрассудный сын, живущий по законам чувства и средневековых поэтов, прошел через мою пустыню, ломая все основы, срывая над моей головой крышу, отдавая меня на суд неба и людской молвы. Я с ужасом замечала, как за короткое время он успел заполнить ту пустоту, которая оставалась и при Петре, и при Яне, и при Фредди.
Я вовсе не сердилась на него за то, что он сделал. Напротив, я гордилась его поступками, как подвигом. Днем и ночью меня преследовал страх, что он уедет навсегда.
Поездка на поезде из Пенсалоса в Ливерпуль занимает около восьми часов. Каково же было мое удивление, когда через неделю после отъезда Михала возле моей калитки рано утром остановился «моррис». Кэтлин вбежала на кухню и, прижавшись пылающей щекой к моей щеке, шепнула:
— Привет от Михала. Он только что улетел.
— Как улетел?
— Нормально, на спортивном самолете. Один польский летчик из Ливерпуля доставил его вчера вечером, а сейчас они улетели.
— Боже мой! Где же вы прятались ночью?
— У нас в парке. В беседке.
— Сумасшедшие! А где же был Брэдли?
— У себя в кабинете. Работал, потом лег спать. Рано утром я вошла к нему с подносом и сказала, что еду к вам. А он говорит «Ну что ж, поезжай, mоn amour[20], поцелуй ее за меня и скажи, что Джон Осборн с козьей бородкой очень доволен Михалом».
Конспирация приобретала все более широкий размах. Кроме меня, Михал подобрал себе еще двух сообщников летчика Рафала из отдела военных перевозок, кавалера польских и британских орденов за отвагу (эта отвага помогла ему впоследствии успешно провозить контрабанду), и репетитора Брюса, рекомендованного Брэдли.
Привычный к риску Рафал охотно согласился доставлять Михала. Брюс — молодой архитектор из Уэлса — оказался анархистом. Во время войны он провозгласил лозунг — «протест совести» и отказался обслуживать орудия на торговом судне. Презираемый офицерами, товарищами и девушками, он всегда был рад подразнить общество. Чтобы выгородить Михала перед деканом и Брэдли, он шел на все: во время ночных вылазок Михала надевал его пижаму и ложился в его постель. Михал часто звонил мне из города, рассказывал о новых друзьях. Уверял, что с прежним жаром занимается науками. Дружба с молодым анархистом якобы только подогревала его самолюбие. Говорил, что изучает статьи Герберта Рида и Джорджа Вудкока, что заинтересовался культурой первобытных народов. Но, увы, это была всего лишь дымовая завеса, жалость сына к матери.
Как все обстояло на самом деле, я знала от Кэтлин. Самолетик оказался старой развалиной, его давно списали за ненадобностью. Спортивные аэродромы на ночь закрывали. Бесконтрольные вылеты не поощрялись полицией. Чаще всего посадка совершалась на лугу, возле какой-то фермы, хозяин которой встретил однажды непрошеных гостей вилами. Как-то раз в воздухе заглох мотор, пришлось срочно приземлиться на спортивной площадке при интернате, перепуганные дети подняли крик. Если бы не британские знаки отличия, не безукоризненное произношение Рафала и не наивность провинциалов, скандал бы замять не удалось.