Но Трубицыну в ней участвовать не следует. Скорее всего события начнут разворачиваться где-то недели через две. Ну что же, он давно не был в отпуске, да и врачи его теребили — пора, мол, лечь на обследование. Но то ходы пассивные, нужно нечто более серьезное. Однако об этом не в доме Найдина.

Он встал, улыбнулся, сказал:

— Будем надеяться, что все обернется в пользу Антона. Я бы этого хотел.

И, не дав старику ничего ответить, кивнул и вышел из дому.

Едва машина тронулась, как мысль заработала стремительно. Нет, тут не все просто, Лось — старый приятель Найдина, не любит Фетева, он развернет дело. Да и вообще в воздухе пахнет серьезными грозами. Трубицын может опоздать; ему тоже надо быть готовым к скачке... Письменное подтверждение? Бот что он сделает: нужна статья, хлесткая, сильная, о нарушениях законности в области, он сумеет собрать факты, да кое-что у него есть, а в центре будет дело Антона. Да, он сделает прекрасную статью. У него сохранились ребята в редакции. Есть надежный парень в Москве. Он ему вышлет статью, но предупредит — печатать тогда, когда даст команду; ведь в области еще все на местах, еще чувствуют себя крепко, однако вряд ли это надолго. Воздух накаляется, и взрыв неминуем. Нельзя давать такую статью раньше времени, но нельзя и опоздать... Он будет получать информацию хотя бы от того же пройдохи Федорова, ублажит его кое-чем, и, как только поступит к нему нужное сообщение, сразу же команда приятелю в Москве: давай! Вот тогда выстрел его окажется первым. Да еще если в этой статье раскроются пружины обветшалого экономического механизма, что и приводит неизбежно к нарушениям,— цены ей не будет... Вот так!

Машина остановилась возле его дома.

«А теперь на корт!»— радостно подумал он, потому что решение было принято и цель определена; в этой скачке он должен стать победителем, может быть, другого такого шанса у него и не будет.

Зигмунд Янович сидел, не зажигая света, хотя было уже за полночь, темнота сгустилась, за открытым окном плескался дождь. Город дремал — не бодрствовал, не спал, а именно дремал,— и Зигмунд Янович, много, очень много лет проживший в этом доме послевоенной постройки, знал все его звуки, раздающиеся по ночам, мог отличить дальнее беспокойное дыхание металлургического комбината от занудливо звенящего скрежета ТЭЦ, веселое щебетание молодых компаний, бредущих за старыми осокорями, от сварливой супружеской перебранки, хотя расстояние до тротуара было немалое, там фонари лили желтый маслянистый свет на темную зелень листьев. Свет этот не нравился Зигмунду Яновичу, раньше фонари были молочно-белыми, а сейчас поставили вот эти. Он все хотел спросить у главного электрика города, зачем это сделано, но забывал.

Он часто мучился бессонницей, снотворное не помогало, и он привык сидеть в красной атласной пижаме в кресле у окна и слушать звуки ночи. Лось отдыхал в эту пору, и если под утро ему все же удавалось заснуть на два-три часа, то потом он был бодр весь день. Но нынче, после прихода дочки Найдина, все было иначе.

Она явилась к нему после того, как над городом ударила гроза, с зонтика у нее капало, но дочь Найдина, не обратив на это внимания, повесила его на крюк вешалки, быстро сняла косынку, энергично тряхнула головой, чтобы освободить волосы от влаги: они были у нее тяжелые, соломенного цвета со светло-коричневыми прядями, упали свободно на плечи, и только после всего этого она всерьез взглянула на Зигмунда Яновича темно-зелеными глазами, очень быстро, оценивающе, и он ахнул — до чего эта женщина похожа на Катю, вторую жену Петра Петровича. Вроде бы когда была девчонкой, то скорее походила на отца — это из-за зеленых глаз, а сейчас... Вот ведь сколько лет прошло, а Катю Лось помнил, недолго ее знал, но запомнил, может быть, потому, что, когда встречались, были годы особые, вспоминали и войну, и другое, мысли и вера у них в ту пору была одна: должна наступить пора честности и людской открытости... Да, тогда они в это верили самозабвенно.

«Как ее зовут?» — напряг память Зигмунд Янович и тут же вспомнил: Светлана. Ах ты, как нехорошо забывать имена.

— Что же вы не предлагаете мне пройти? — улыбнулась она.

Улыбка изменила ее лицо, оно сделалось добрее, крупные черты потеряли резкую очерченность, очень правильной формы губы приоткрыли идеально ровный строй зубов, и на щеках обозначилось нечто вроде ямочек.

— Прошу,— сказал Зигмунд Янович и отступил.

Вот уже семь лет после смерти Насти он жил один. Настя была ему верной женой, ждала его и после финской, и из лагеря, и с войны; вместе состарились, один сын уехал в Ленинград, другой — в Казахстан. Сыновья стали дедами, не всех своих правнуков Зигмунд Янович видел, фотографии, правда, были, письма ему сыновья изредка присылали. В квартире у него всегда было чисто, приходила женщина — работала уборщицей в обкоме, — молчаливая, спокойная, убирала, стирала, а когда он болел — готовила еду, он платил ей и по старинке называл домработницей, хотя племя этих жительниц городов почти исчезло.

Зигмунд Янович так и не переоделся после врачей, остался в атласной алой пижаме с блестящими обшлагами, он ее любил, она была легкой и приятной. Но едва он сел в свое кресло, как почувствовал — все же надо было хотя бы рубаху надеть, а то неловко как-то. Это ощущение рассердило его, и он сказал строго:

— Я батюшку вашего уважаю. У нас с ним много связано. Однако...— Он сделал паузу.— Однако,— повторил он,— я ему сказал: никакого протекционизма не терплю, от кого бы он ни исходил, и если что-нибудь будет не так, то уж вы на меня не серчайте...

— А что «не так»? — с улыбкой, скорее всего насмешливой, чем доброй, ответила Светлана.— У нас все так. А вот у вас... Впрочем, в этом вы сейчас убедитесь. Но вы ведь с отцом дружны смолоду. Да? Я вас помню. Ну, не таким, а прежним помню. Вы веселый были. Почему же сейчас так меня встречаете, будто недруг к вам пришел?

Ему нравилось, как она открыто, безбоязненно смотрела на него. «Вот чертовка!» — подумал он, и тут его раздражение улеглось. Ведь, в самом деле, он всегда был веселый, заводила, запевала, и после войны, особенно в шестидесятые, когда его стали двигать все выше и выше, он ощущал себя свободным, многое умеющим. Он был высок, с длинным носом, над которым потешались в молодые годы, особенно над бородавкой — он так ее и не свел, хотя, наверное, мог бы, однако женщинам он нравился: стройный, с рассыпчатыми светлыми волосами, которые долго не седели. А сейчас он обрюзг, сгорбатился, да и облысел, правда, над ушами еще сохранились пегие волосики. Он постарался увидеть себя глазами Светланы и внутренне усмехнулся: ну, конечно же, он кажется ей злым плешивым стариком, не умеющим и слова доброго сказать.

— А как я вас должен встречать? — спросил он Светлану с любопытством.

— Как дочь друга молодости встречают. Ну, хотя бы чаем угостили. Я с утра из Третьякова. Есть хочется.

Она сказала это так, что сразу сделалось неловко и мелькнуло: вот бы слышала-видела такое покойница Настя, она бы ему это не спустила, она бы ему такого жара дала! Дом их в самые голодные времена хлебосольным считался, все, кто приходил сюда, могли рассчитывать — семья Лося поделится последним.

— Да что же вы сразу не сказали! — в смущении воскликнул он.

— А все ждала: вы предложите.

Зигмунд Янович оперся большими руками о стол, поднялся, пошел было один, шлепая тапочками, к кухне, но тут же остановился, попытался улыбнуться:

— Я ведь вдовствую. Может, вы похозяйничаете?

— Ну конечно!

Они прошли на кухню, просторную, светлую — сейчас таких и не строят, все здесь блестело. Настя любила чистоту, Зигмунд Янович привык к этому и после уборки домработницы старался чистоту поддерживать.

— Я обедал,— сказал он.— А вы... Вот холодильник, что понравится...

— А кофе выпьете?

— Кофе выпью.

Светлана легко отыскала передник, зажгла газовую плиту. Зигмунд Янович следил, как она ловко орудует, чувствуя себя и в самом деле хозяйкой, и более никакого раздражения не испытывал, ему начинали нравиться в ней ловкость движений и то, как она откидывала тяжелую прядь волос со лба, он чувствовал — в этой женщине есть сила и твердость, внутренняя пружина, которая, внезапно разжавшись, поведет человека на самое отчаянное. Он видел: есть продолжение найдинского в этой женщине.