Хлопоты на кухне чем-то сблизили их, он и вправду начал считать ее тут почти своим человеком и, когда она расставила еду на столе, сказал, как бывало говаривал Насте:
— А кофе — полчашечки.
— Ага,— кивнула она и, прежде чем приняться за еду, вынула из сумки бумажки, бережно положила перед ним:
— Это чтобы времени не терять. Пока мы застольничаем, вы и прочитаете.
Он по-своему понял ее маленькую хитрость: вот, мол, отвлекись, а то ведь не очень приятно, когда наблюдают за жующей. Едва он прочел первые строки: «Генеральному прокурору...» — словно обжегся, хотел отодвинуть бумаги от себя — это все не мне,— так бы, наверное, он и поступил с другой, но тут все же утихомирил себя и начал читать...
Зигмунд Янович прочел бумаги один раз, второй. За свою долгую работу он привык к неожиданным поворотам дел, и это вот заявление, подписанное главным свидетелем обвинения по делу Вахрушева, где Круглова не только отказывалась от своих показаний во время следствия и на суде, но и утверждала: вынудили их дать под угрозой,— не были для него внове, случалось и такое, и, если подобное подтверждалось, тогда возникало дело против следователя, однако до сих пор это происходило со следователями милиции, а тут... Если эти бумаги — правда, то тяжкая тень падает на прокуратуру, стоящее на охране правопорядка учреждение, которым он руководит долгие годы. Получить такую оплеуху... Впрочем, бывало и другое: отказ свидетелей от своих показаний возникал по иным причинам: случался и подкуп, шантаж разных людишек, мол, если не откажешься — поплатишься, да мало ли что... Могло быть такое? Вполне. Нет, здесь неважно, что принесла это заявление дочь Найдина, которому он всегда верил, ведь женщина, пришедшая к отчаянию, способна на многое. Так или иначе, но бумаги нуждались в особом расследовании; он бы отнесся к ним скорее всего привычно — каких только дел не поступает в прокуратуру! — но то, что за ними стоит Петр Петрович, он при всем желании быть сверхобъективным отбросить не мог. Не растратил же он всего человеческого и не превратился в машину, лишенную каких-либо эмоций! Итак: с одной стороны Найдин, а с другой — его заместитель Фетев, человек в юридических кругах репутации безупречной. Были такие, что считали Фетева талантом, но, хотя Зигмунд Янович многого в Фетеве не принимал, факт остается фактом: когда Фетев работал следователем, у него нераскрытых дел не бывало, ни одного возврата на доследование, ни одной ошибки не всплывало на суде, данные у него для этого есть. Если сейчас Лось затеет дело против Фетева, это могут счесть за страх перед человеком, готовым занять его место. Глупость, дела от него уходили чистые, ясные.
Лось знал, что в обкоме шли разговоры: надо думать о Фетеве как о будущем прокуроре области, все, конечно, но... Он не дал в себе пробудиться ни удивлению, ни возмущению, да и никакому иному чувству, он должен быть сейчас холоден до предела, а то, что эти бумажки — взрывчатка и она рано или поздно сработает, ясно. Взрыв будет направлен и на него, на его репутацию бескорыстного служаки, на его честь и достоинство, ибо он, если притормозит ход этих бумаг, невольно прикроет Фетева, а стало быть, начнет ложную борьбу за «честь мундира». Найдин прислал к нему свою дочь, чтобы предупредить: старик не остановится, он сумеет пробиться и дальше, а дочь у него решительная, она сориентирует отца в нужном направлении, и они добьются пересмотра дела... Вот теперь ясно, что такое Светлана: она для Найдина будто детонатор, может так его распалить, что заглохший вулкан проснется, ведь имя Найдина в истории... Вот как все непросто и требует осмысления. Но вряд ли эта женщина даст ему время...
Пока он размышлял, Светлана успела не только поесть, но и вымыла посуду, все убрала на кухне.
— Ну, что вы мне скажете? — спросила она.
— Скажу,— вздохнул он,— что ни один юрист не имеет права принимать жалобщика на дому. Устраивает?
— Нет. Я была у вас сегодня на работе. Разговаривала с товарищем Фетевым.
Он без труда уловил иронию в слове «товарищ», усмехнулся:
— И вы показали ему эти документы?
— Нет,— рассмеялась она.— Я туда ходила совсем по другим причинам. Мне надо было самой убедиться, что Круглова права.
— Убедились?
~ Да.
— И каким образом?
— Вам, Зигмунд Янович, не приходило на ум, что Фетев похож на ласкового тигра? Говорили — на кота, таким сначала он мне и показался, но потом я его тигром увидела. Поднимает лапу, словно хочет погладить, ты подставишься, а он когти выпустит, да как схватит мертвой хваткой! — Пока она говорила, улыбалась, но тут же нахмурилась, и речь ее сделалась резкой.— Он мне угрожал. Мол, я живу в Москве, а муж обитал в Синельниках. Вахрушев осужден с конфискацией. А мои-то вещички не тронули, упустили. Да и денег у Вахрушева не нашли. Значит, они могут быть у меня. Из всего этого я должна была сделать вывод: если буду заниматься делами мужа, то надо мне ждать обыска, ну, и конфискации, а если посижу тихо, то сия участь меня может миновать. Прямо это, конечно, сказано не было. Но угадывалось легко. Живи, но не рыпайся, с огнем играешь... Какая женщина от такой угрозы в наши дни не дрогнет?
— Вы дрогнули?
— Нет, ведь у меня в сумке были эти документы.
Зигмунд Янович задумался. Да, решение он уже принял, хотя воплотить его будет нелегко, даже если все, что написано у Кругловой,— правда; возникает множество препятствий, пока дело Вахрушева будет пересмотрено, ведь, как ни горестно сознавать, а попасть под стражу легче, чем выйти из-под нее, оправдательных приговоров почти не бывает, он, во всяком случае, знает о них как о большой редкости. И ему вдруг стало жаль эту женщину — дочь его старого друга, который когда-то, как ребенок, радовался, что Зигмунд Лось на свободе, невиновен, да и пятно с него снято, и не кто иной, как Найдин, тогда говорил: «А ведь еще хуже могло обернуться. Иных, кто до войны отбывал, опять туда же загнали. Тебя вот не тронули. Боевых орденов много... Да, наверное, случалось и с боевыми... Ты счастливый человек, Зигмунд!»
Он все это сейчас вспомнил и спросил:
— Вам Антон пишет?
— Я была у него.
— Расскажите...
Зигмунд Янович слушал и неожиданно вспомнил, что Настя уже после войны рассказывала, глотая слезы, как стояла под проливным дождем у тюремной стены, прижимая к груди с трудом собранную передачу, в надежде, что передачу примут. Она стояла в огромной молчаливой толпе женщин, обогревавших друг друга телами, боявшихся хоть слово сказать соседке, потому что это самое слово могло даже сквозь каменную стену старинной кладки долететь до тех, кто охраняет и допрашивает мужа, и это неизбежно ему повредит, ведь в ту пору мнилось: любое слово можно истолковать во вред. Сколько же дней и ночей Настя так простояла, пока он был в тюрьме и шли нелепые допросы его, человека, сполна хлебнувшего горечи на финской!
Не было для Зигмунда Яновича ничего страшнее в работе следователя, чем насилие, в каком бы оно виде ни применялось, вот с этим он никогда не смирялся, потому что помнил, как много лет назад над ним измывался твердолобый следователь, требуя признания, что Лось — агент панской Польши, а Зигмунд Янович и польского языка почти не знал, вырос здесь. Когда-то прадеда его сослали в Сибирь, к Байкалу, а потом уж, в конце прошлого века, то беспокойное польское поселение разбрелось по разным российским городам. Отец Зигмунда стал учителем русской словесности да и женился на русской, правда, имя сыну дал польское — это в память деда. Какая там к черту разведка пана Пилсудского!.. Но тот лобастый следователь, которому дана была команда вырвать у Лося признание, сбивал его прицельным ударом кулака на пол, орал: «Я из тебя, псекревный ублюдок, вытащу, как ты Родиной торговал! Не таких гадов кололи!» Чтобы унизить Зигмунда, оправлялся на него, норовя попасть струей в лицо... Это осталось в памяти навсегда, но не обернулось злобой на все и вся.
Пожалуй, он и пошел в юристы, чтобы понять: есть ли закон? И неважно было, что после учебы занял место нотариуса, он готовился к большему и добился его, благо сменилось время. Он был убежден — оно сменится, и не ошибся.
