«Ты циник, Владлен. А циником нельзя быть на такой работе».

«Глупости. Я не циник. Я просто жду своего часа. И, поверь, дождусь. Все, что я тебе говорю,— реальный взгляд на жизнь. А у тебя мечтания. Ими тоже людей не накормишь».

«Ну, это мы посмотрим».

«Ладно, давай, действуй. Я тебе мешать не буду. Лишь бы ты мне не помешал».

Потом Антон понял: Владлен жил, будто плыл по течению, наслаждаясь теплом воды и уютностью пребывания в ней, ничто его всерьез не тревожило да и тревожить не могло. Ведь Третьяков Трубицын рассматривал как трамплин, чтобы взлететь с него на крупное место, где вообще ни за что отвечать не надо будет, а жизнь сделается более прочной и спокойной. В этом городе ему тоже жилось неплохо, не им было установлено это самое крохоборство, когда все зависимые от городских властей предприятия должны были обеспечивать нормальное житье-бытье председателю, чтобы он мог и нужных гостей принять — чем богаты, тем и рады,— не Трубицыным это было установлено, а как-то сложилось повсеместно само собой, вписывалось в естественный ход вещей как будничная норма, и если Трубицын от такого отречется, то окажется белой вороной, ему могут не простить: чистоплюй нашелся! А мы грязненькие?

Бунтовать, конечно же, Трубицын не мог и не хотел, он хорошо в свое время поработал журналистом, стал собственным корреспондентом одной из центральных газет — вроде бы человеком, от местных властей не зависящим. Но это только так казалось. Ведь если он сделается неудобным обкому, то найдут способ без труда его выпихнуть. Да и жизнь Трубицына постепенно сделалась тревожной: редакция вдруг стала требовать острых, разоблачительных материалов, особенно когда приближалась подписка. Но та же редакция не учитывала: жил-то Трубицын в областном центре, там состоял на партучете в областной газете, споткнись где — ему влепят на полную катушку, если он до этого раздразнит обком. Он ведь и поликлиникой пользовался, где областные начальники лечились, продовольственные заказы получал в ларьке при обкоме, из того же гаража машину вызывал,— в общем, зависимостей много, вот и покрутись. Нужно быть и для редакции хорошим, и для области, а тут еще в газету пришел новый редактор, совещание, которое он провел с корреспондентами, показало: спокойной жизни не будет, каким бы пером журналист ни обладал. У Трубицына перо считалось хорошим, он мог и лирические пассажи коротко и точно вставить в корреспонденцию, и диалог у него получался живой и четкий, сотрудникам с его материалами никакой работы вести не приходилось, их подписывали и отправляли в набор. Судить его работу редакция собиралась по степени смелости и откровенности разоблачительных материалов. И тут Трубицыну в руки попало нечто подобное. Второй слыл заядлым охотником, проводил охоту с размахом, выезжала с ним целая свита, под это дело на берегу озера поставлен был металлургическим комбинатом охотничий домик, а на самом деле прекрасная вилла с каминами, с финской баней, в холле висели шкуры. Никто из заводских, кроме директора комбината и его заместителей, там не бывал. Ну, стоял этот домик и стоял. Второй наведывался туда после удачной охоты, и, по давним российским обычаям, идущим еще от князей, за длинным, сколоченным из крепких досок столом, покрытым прозрачным лаком, вели пир, собаки крутились у ног, грызли кости. Происходило это обычно по праздничным и выходным дням, в домике имелся телефон, который знал помощник, и в случае нужды Второго всегда могли срочно доставить в город.

Все было продумано, все расписано, но, однако же, случилось неожиданное: охота вломилась в заповедник, свалили выстрелами двух сохатых, да еще редкой породы, которые были мечены как экспонаты для опытов, и охоту эту застукал егерь заповедника. Как ему ни объясняли, кто охотится, егерь, ростом под двухметровую отметину, стоял на своем: закон нарушен, будем писать акт, дело пойдет в суд. Но никуда оно не пошло, тогда-то егерь пришел к Трубицыну. Материал сам плыл в руки, острее не придумаешь, новый редактор о таком и мечтал, вся эта история могла оказаться сенсацией, потому что в охоте участвовали и председатель областного суда, и председатель общества по охране природы да еще много всякого начальства. Трубицын быстро написал хлесткую корреспонденцию, она явно ему удалась, и, когда он уже собирался ее отправлять, к нему поздно вечером на квартиру пришел Федоров, помощник председателя исполкома, к этому делу вовсе не причастный. Трубицын знал его по Третьякову как полного охламона, который потом вырос в услужливого чиновника. Этот самый Федоров со смешками и ужимками объяснил Трубицыну, что лучше бы ему из газеты уйти, да побыстрее, вот завтра утром пусть передаст заявление об уходе, так как в области есть мнение направить его в Третьяков на пост председателя, место очень перспективное, первый секретарь там стар и болен, у него давние заслуги, потому убирать не хотят, и фактически хозяином станет Трубицын, покажет себя, а там... через годик-два пойдет заместителем председателя облисполкома по культуре, в Трубицыне обком видит дельного работника с новыми взглядами. Он все сказал, а дальнейшее зависит от Трубицына. Тут же Федоров, словно мимоходом, сообщил: а егерь в другую область уехал, заявление свое из суда забрал. Владлен сообразил быстро и согласие дал немедленно.

Все это Антон узнал не сразу, и не столько от Трубицына, сколько от других людей, но главное он получил от того самого егеря, с которым Антона свел случай на межобластных курсах руководящих работников — они оказались соседями по комнате. Егерь-то стал за это время заместителем директора лесокомбината, пошел, значит, почти по специальности.

— Что же ты испугался? — спросил Антон.

Тот рассмеялся:

— А ведь сказано: худой мир лучше доброй ссоры. Плевать я на все хотел. Им своих богатств не жаль, а мне что, более других надо?

Ну, с Трубицыным было еще много всякого, но Антон твердо верил: Владлен не способен организовать против него дело, это не по его части, ведь он работал в газете и знает, что такое анонимка, да и не мешал всерьез Антон Трубицыну. В районе и без Антона дел было навалом, и далеко не всем хозяйственникам нравился председатель, а Потеряев вообще не скрывал своей неприязни, говорил скверное о Трубицыне при всех... Но кто, кто упек его сюда? Помешал Антон кому или тут нечто другое? Он сравнивал свое дело с делами других, кто отбывал срок, сопоставлял все элементы этих дел, пытаясь отыскать аналогию, постепенно что-то начинало проясняться, но приходить к выводу еще было рано... Однако же ответ необходимо найти...

Утром ему принесли еду: бульончик с сухарями; потом пришел местный док, мял его, ушел молча, а затем явился Гуман. Антон сел при его появлении, даже хотел встать, майор махнул пухлой рукой, долго молчал, глядя маленькими темными глазками из-под белесых бровей, потом сказал:

— Учителем, Вахрушев, пойдешь?

Антон не понял, даже подумал: «учитель» — это какой-то местный жаргон, которого он не знает, и молчал; видимо, майор догадался, что Антон не понимает, объяснил:

— Доктор сказал: можешь отлежаться, а можно тебя и в больничку. Но я полагаю: лучше бы тебе тут оставаться. На лесоповал больше нельзя, а учитель мне нужен. Месяц как прежний освободился Только поимей в виду — хлеб этот не легкий. Сам почувствуешь. Хотя условия хорошие. Даже жить будешь один, при классе, чтобы готовиться была возможность.

— А что преподавать?

— Да все,— усмехнулся майор,— тут иных надо и азбуке учить. Я думаю, потянешь.— И, не дав ответить Антону, сказал твердо: — Вот и хорошо...

 Петр Петрович по настоянию Светланы позвонил Лосю, напомнил: мол, уговаривались, в случае крайней нужды прокурор примет его дочь. Лось ответил, что болен, отлеживается дома, но коль дал слово, то исполнит его, пусть едет, но...

— В общем, сам понимаешь,— сурово сказал Лось.

— Понимаю,— ответил Найдин и взвился:— Ты что, хрен старый, думаешь, я тебе голову морочить стану?! Ишь, законник!.. Обещал — принимай и не мотай мне душу.