— Лось? — ахнул он.

Тот вскинул руку к козырьку фуражки, хотел что-то доложить, но Найдин легко перебросил тело через борт машины, спрыгнул в грязь, она разлетелась, попала на шинель Лосю, но Найдин ему и опомниться не дал, сильно притянул к себе, обнял.

— Зигмунд! — заорал он.— Черт тебя забрал... Зигмунд!

Он и сам не мог понять, отчего в нем вспыхнула эта радость, будто он встретил самого родного человека, но потом понял: Лось и был таким, пожалуй, единственным из всех близких с довоенных лет. Вокруг стояли ошарашенные этим его порывом бойцы, а он все прижимал к себе старого товарища.

— А ну, давай ко мне! — приказал он, подталкивая Лося к машине.

— Мне доложиться надо,— огляделся Лось.

Только сейчас Найдин заметил на нем погоны лейтенанта.

— За тебя доложатся. Угрюмов! — кивнул он своему адъютанту.

Тот крикнул свое «Есть!», и Найдин услышал, как он спрашивал солдат, какая часть.

Они добрались до командного пункта, который размещался в каменном полуразбитом доме. Когда Лось скинул шинель, торопливо стал застегивать пояс на гимнастерке, Найдин разглядел его и удивился, что тот вроде бы остался таким, каким знал он его на курсах и на Карельском перешейке. Думалось — позади целая жизнь, такая большая и сложная, а прошло после их расставания только три года.

Они сидели за столом, ели наваристый горячий борщ, пили водку. Зигмунд поначалу стеснялся, но Найдин на него прикрикнул: какого черта на погоны смотришь, я тебя как старого товарища сюда затащил, и Лось рассмеялся. Рассказывать, что случилось с ним, ему явно не хотелось, но Найдин заставил: важно было знать, как на самом деле Лось оказался под арестом. К тому времени он уже кое о чем был наслышан: как пропадали и в тридцать девятом году, и ранее, и позже военные, даже крупные, кое-кто из них вернулся из дальних мест, были и такие, что принимали большие соединения, но и те, вернувшиеся, старались отмалчиваться. Однако же Лось рассказал, что после финской, когда Найдин еще лечился, он решил написать рапорт. Ему думалось: то, чему учили их на курсах, нельзя забывать, а учили их, что командир должен уметь мыслить, уметь не только принимать сложные решения, но и учитывать ошибки, если они по какой-либо причине произойдут. Вот он в своем рапорте и написал, что бои на Карельском перешейке показали — без автоматов сейчас не обойтись, надо учить командиров обходным, сложным маневрам и придавать особое значение разведке. Если бы все это знали до начала боев, то не было бы таких потерь. Он думал: рапорт его как-то поможет, дойдет, может быть, до наркомата обороны, а его вызвали в особый отдел, стали допытываться, почему отец его уехал из Польши, а он и сам не знал, отец ведь умер в тридцать девятом.

Найдин слушал его, понимал — Лось сам подставился, а ведь хотел сделать доброе. Он спросил его: «Как же отпустили?» Тот ответил: многих военных, что там были, по их заявлениям отправляли на фронт. Он, конечно, тоже написал, и его отправили рядовым, но сейчас командует взводом. Ничего, ребята у него хорошие, да и офицеры, с ними он ладит.

И еще Найдин спросил: а как там-то было? Лось ответил, нахмурясь: унизительно, со всякой уголовной шантрапой пришлось общаться, а те в смердящей жизни пребывают и потому случая не упустят, дабы не потоптаться на человеческом достоинстве, он эту мразь терпеть не может. Тут вот на фронте слух идет: они, мол, храбрецы из храбрецов, он же другое видит. Храбрые — не эта шантрапа, а кто туда по несчастью попал, урки же эти больше кантуются, пристроиться, где потеплее да безопаснее, норовят. И еще Лось ответил: ну, а если физически, то на Карельском, особо в первое время, пожалуй, и потяжелей было, когда в норы зарывались.

Найдин хотел Лося перебросить в комендантскую роту при штабе, все-таки человек настрадался, но Зигмунд ответил зло: ты, мол, хоть и генерал, а в людях не разбираешься, ни за что ни про что обидел. Я все же кадровый офицер и дело свое знаю. Он потом прослышал — Лось до капитана дослужился.

Так вот у него было с Зигмундом, однако же он хорошо помнил, как терзался душевно, что поверил на первых порах Алисе, поверил в вину Зигмунда, хотя верить не должен был, ведь хорошо знал его. Он себе этого простить не мог, особо остро чувствовал, когда встретил Лося в области, но тот и не догадывался о его терзаниях.

Петр Петрович не помнил: то ли заочно, то ли через какие-то курсы Зигмунд получил юридическое образование и поначалу работал нотариусом, потом адвокатом, а теперь уж в прокуратуре. Вся его жизнь проходила тут, в области. Найдин где-то в шестидесятые спросил его: что же ты из армии уволился, пошел на такую беспокойную работу? А тот ответил: я, мол, в лагерях на всякие беззакония нагляделся, однако же во мне не обида живет, хотя поначалу я ей большую волю дал и на всех законников с презрением смотрел, а потом порешил: пойду-ка я сам этим делом займусь, может быть, что-нибудь доброе сделаю; а опыт есть, лагерь ведь — серьезный опыт. Лось еще рассказывал, что до начала шестидесятых ему особо ходу не давали, адвокатом — это пожалуйста, по тем временам на адвоката вообще высокомерно поглядывали — собака, мол, лает, а караван идет, интеллигентик болтливый и все тут, ни пользы, ни силы в нем никакой, просто трепач, существующий для формы на процессе, а вот обвинителя чтили, и суд перед ним даже, бывало, заискивал.

Настало время, и на Лося обратили особое внимание, потому как считали — он безвинно пострадал, жертва беззакония, но проявил стойкость, хорошо воевал. Он сам об этом старался не вспоминать, но за него вспомнили, пригласили в прокуратуру, а потом он стал подниматься по служебной лестнице, и вот уже лет восемнадцать, как в прокурорах области, и вроде бы на пенсию не собирается, хотя по годам давно пора.

Найдин с Лосем встречался редко, иногда годами не виделись. Петр Петрович понимал: у такого, как Лось, забот хватает, зачем его тревожить. А вот из-за Антона потревожить пришлось, и тут Найдин наткнулся на непробиваемую стену, но не обиделся, посчитал — другого и ждать не следовало.

Однако сейчас вспомнил, как после финской сам из-за Алисы поверил в вину Лося, невольно упрекнул себя, что так легко согласился с виной Антона... А если опять ошибка?

Петр Петрович изрядно исчеркал страницы журнала, когда вошла Надя, робко кашлянула, он взглянул на нее и удивился: Надя смущенно перебирала пальцами край фартука.

— Что случилось? — спросил он.

Надя почему-то заговорила шепотом:

— Там эта... Вера, стало быть.

— Ну что ты шепчешь? Какая Вера?

— Круглова. Не понимаешь, что ли?! — вдруг рассердилась Надя.

Он сразу же откинул журнал:

— Веди ее быстрее.

Найдин ощутил сухость во рту, потянулся к питью, стоящему рядом на тумбочке, заставил себя успокоиться, понял: сейчас нельзя выказывать волнение, если Вера пришла, значит, это серьезно. Ведь вчера, когда возвращался в Третьяков, он раздумывал: они еще обязательно встретятся, хотя не знал, как это произойдет. Тут надо быть таким, как всегда, таким, как прежде, убеждал он себя.

— Ты входи,— сказала Надя, пропуская Веру вперед, и сразу же закрыла за ней дверь.

Вера сделала шаг и остановилась. Найдин сразу отметил, как она напряжена, как все в ней натянуто: глаза большие, словно застыли, руки сжимают ремень коричневой сумки; одета она была в коричневое платье, немного узкое ей в плечах, с белым воротничком; губы не подкрашены, как обычно, на них виднелись темные подтеки — наверное, искусала. Петр Петрович и это заметил, сказал как можно ласковей:

— Проходи, Вера, садись.

Она внезапно, будто подкосились ноги, грохнулась на колени, не выпуская из рук сумку, и необычно хриплым голосом проговорила:

— Ты прости меня, Петр Петрович, прости меня, дрянь приблудную.— И неумело отбила поклон.

Сначала его сковало недоумение — никак не ожидал такого, затем хотел вскочить, чтобы поднять Круглову, но вместо этого неожиданно спокойно приказал: