Через несколько лет забавный щенок превратился в могучего и безжалостного зверя. В убийцу, душащего кроликов и оленят для утоления голода. В убийцу, способного легко и не задумываясь перегрызть горло человеку. Маленькая девочка, которая, смеясь, бесстрашно вкладывала ладошку в щенячью пасть и ласково поглаживала мягкую бархатистую шерстку на мордочке волчонка, выросла. И, через несколько лет, холодным осенним вечером, дрожа от холода, пришла в лес – чтобы позволить волку убить ее.

Так, как прошлой ночью он убил человека, для которого она надевала это платье.

…Когда он повзрослел – в полгода, или чуть больше, его глаза изменили свой цвет. Так, как это часто бывает с детьми – человеческими и звериными. Безмятежная голубизна в его глазах потемнела – до светло-карего, почти рыжего цвета. Золотистого – если вглядываться в них пристальнее. Цвета нежности – когда он смотрел на Марго.

Цвета смерти – когда он смотрел на Марго сейчас.

Марго смотрела, как он идет, и думала, что еще несколько шагов – и он приблизится достаточно, для того, чтобы прыгнуть. Прыгнуть – и разорвать ей горло.

…Разорванное горло – черная рана вместо шеи, бледный треугольник запрокинутого подбородка, гримаса, закостеневшая на неподвижном лице. Незнакомая гримаса – на знакомом лице. Ужас и безнадежность. Ужас – потому что он успел понять, что происходит; безнадежность – потому что он понял это слишком поздно. Поздно, для того, чтобы хотя бы попытаться сопротивляться – звериному телу, придавившему к кровати, клыкам, крошащим позвоночник. Ужас и безнадежность, навсегда исказившие глаза, которые Марго помнила веселыми и влюбленными, и губы, вкус которых Марго еще помнила на своих губах. Вкус… как насчет вкуса крови? И запаха, приторного, сладковатого запаха крови, толчками выплескивавшейся из рваной раны – черной дыры с клочьями сухожилий, на том месте, где должна быть шея…

«Я не должна об этом думать,» – Марго попыталась справиться с тошнотой, подкатившей к горлу. Так, как будто она сейчас чувствовала этот запах. И вкус. Как будто запах и вкус крови въелся в это воспоминание, а воспоминание въелось в память. И теперь его никак не вырвать оттуда. Разве что вместе с памятью, дыханием и жизнью… Разве что, перегрызть горло – той, которая все это помнит.

Марго смотрела, как он идет, и как смерть пылает в его золотых глазах. Смотрела, вцепившись замерзшими пальцами в дрожащие плечи. Запоздало понимая, что ей не следовало сюда приходить. И что, если сейчас она развернется и побежит, это все равно ничего не изменит. Ни в том, что уже произошло, ни в том, что произойдет несколько секунд спустя – когда волк, медлительно и неохотно растягивающий свой каждый шаг, подойдет достаточно близко…

Ей не следовало приходить сюда. И не следовало еще много чего делать в своей жизни… Интересно, почему, она всегда понимала все слишком поздно, для того, чтобы что-нибудь изменить?…

Волк припал к земле на напрягшихся перед прыжком лапах. И в этот миг, Марго, уже почти утонувшей в адовом пламени его глаз, показалось… Всего на миг, наверное, последний, оставшийся… Показалось, что это все, происходившее с ней и волком, просто привиделось – в завораживающей пляске золотистого костра, куда она засмотрелась слишком долго. И сейчас в ее дрожащее плечо вцепится костлявая и властная старухина рука, и язвительный, с хрипотцой, голос поинтересуется:

– Ты опять не слушаешь меня, Марго?

– Ты опять не слушаешь меня, Марго? – язвительный, с хрипотцой, старухин голос каркнул в самое ухо сгорбившейся возле костра двенадцатилетней девочки, заставив ее вздрогнуть. Костлявая рука вцепилась в тонкое плечо Марго.

– Может, ты думаешь, что я совсем выжила из ума и решила развлечь пустой болтовней саму себя и окрестные камни, а, девочка? – ехидно поинтересовалась старуха. – А может, ты думаешь, что я сварю похлебку из твоих горючих слез? Чтоб все это добро не пропадало даром?

– Я и не думала плакать, – сердито сообщила Марго, щуря слезящиеся (от дыма, конечно же) глаза.

– Да ну? – изумилась старуха. – Может, я сослепу перепутала слезы со смехом? И то, девочка, в иных обстоятельствах это до того похожие вещи. По бессмысленности, во всяком случае.

Марго украдкой покосилась на ее морщинистое задумчивое лицо, от удивления раздумав плакать. И попыталась сообразить, смеется ли над ней старуха – или говорит серьезно. Иногда это было очень трудно понять.

– О чем я только что говорила, Марго? – резко спросила старуха. Марго вздрогнула. Потому что старухин голос вдруг перестал быть хриплым, язвительным и неторопливым – словом, старческим, а вдруг помолодел и затвердел – и вопрос обжег Марго, как щелчок плети.

– О..о том, что мы должны дождаться луны, – запнувшись, ответила девочка, немного испуганная этим незнакомым и звонким, как клинок, старухиным голосом.

– Ну? Дальше, – потребовала старуха, уставившись на Марго черными провалами своих глазах, в которых плясал огонь. – Почему?

– Потому что ты собираешься… – неуверенно начала Марго, чувствуя себя так, как не чувствовала уже давно. Просто маленькой и глупой девчонкой, которая сделала что-то не так. И теперь робеет и запинается перед этой строгой женщиной с огненными глазами – прямой, строгой, высокой и разгневанной – и совершенно непохожей на прежнюю сгорбленную старуху.

– Потому что ты всегда пропускаешь мимо ушей самое главное, Марго. И когда-нибудь это будет стоить тебе жизни. Я говорила, что луна – это зеркало. И время от времени необходимо смотреть в зеркало, Марго. Чтобы узнать, кто ты и какая ты – на самом деле. И чтобы не забыть это. Ты поняла?

Марго торопливо кивнула.

– Ты должна понимать, что ты делаешь, девочка. Иначе это все не имеет смысла, – она вздохнула, и бездонная глубина ее глаз как будто приблизилась – и немного потускнела, но голос все еще был резок – и юн, когда она спросила: – Что ты видела в этом огне, который заставил тебя плакать, девочка?

– Не знаю, – растеряно пробормотала Марго, сбитая с толку неожиданным вопросом, и вполне серьезно попыталась припомнить, что ей почудилось в завораживающей пляске костра. Кажется, кажется…

– Не надо, – вдруг оборвала ее мысли старуха, и ее голос уже был тих и немного хрипловат – как будто она внезапно постарела. – Иногда лучше не вглядываться слишком сильно… Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь. Ты о чем-то думала, девочка, перед тем, как перестать слушать меня?

– О маме, – отозвалась Марго, наконец, решившись посмотреть в ее глаза, которые так напугали ее. И увидела, как затягивается в них черный головокружительный омут – обманчиво-безобидной безмятежностью – как пленкой ряски; и тяжелые старухины веки прихлопывают и гасят пылающий в ее глазницах огонь.

Старуха снова стала старухой. Сгорбилась и даже словно уменьшилась ростом. Хмыкнула, с оханьем и кряхтеньем усаживаясь возле Марго – на лысый как пятка, с объеденной жуками корой, ствол поваленного дерева. И, сунув в огонь еще одну ветку, задумчиво посмотрела как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.

…сунув в огонь еще одну ветку, она задумчиво посмотрела как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.

«Я устала,» – подумала старуха, неожиданно ощутив тяжесть на своих скрюченных плечах. Тяжесть многих десятков лет, со счета которых она часто и сама сбивалась, пытаясь припомнить – и уложить в своей памяти рядком, как бусины на нитке – свои воспоминания. Только нитка, видно, уже подгнила – и бусины рассыпались, выскальзывали из непослушных узловатых старухиных пальцев. А иногда вдруг шлепалась в ладонь какая-нибудь особенно яркая сияющая драгоценность. Старуха разглядывала ее и так и эдак, вертя в дрожащей руке – и тщетно пытаясь узнать себя в черноволосой ясноглазой, сильной женщине – на искрящемся дне нежданного воспоминания.