Она приостановилась, переводя дыхание, и балансируя на скользком горбе мокрой дороги. И вдруг вспомнила, что не знает, где живет Анна. И совершенно не представляет, как ее можно найти.

Марго стояла и переминалась с ноги на ногу, и разглядывала первый деревенский дом, выглянувший уже из-за поворота дороги – черный, просевший на правый бок, с залатанной крышей. И чувствовала, что ей, почему-то расхотелось идти дальше.

Может, вернуться, пока (пока не поздно?) – пока она не зашла слишком далеко? А то дядя Владислав разозлится, он совсем страшный становится, когда злится, и нянька нахмурится – и приложит своей медвежьей лапищей пониже спины – а то еще, не поленится, да и надерет в саду крапивы … Марго поежилась – и сделала шаг назад. Маленький такой шажок. А потом еще один – побольше. И пирога завтрашнего, праздничного, по поводу дня рождения, не видать, как своих ушей. А вот если, например, вернуться прямо сейчас, еще может никто и не заметит, что она убегала …

Марго уже почти даже развернулась, не замечая, как облегченная улыбка расплывается на ее лице – ну не хотелось ей идти дальше по этой дороге. Очень не хотелось. И скользко, и грязно, и лужи, и вообще – бог знает что, вон, например, за этим домом, откуда ей послышался еще далекий, приглушенный смех. Почти развернулась – назад, к своему дому. А потом зачем-то прикрыла глаза, вызывая видение пылающих занавесок на запертом окне. И почти услышала Аннин захлебывающийся в дыму крик (которого, почему-то никто не слышит, кроме маленькой семилетней девочки). И остановилась.

Тяжело вздохнула, и заставила себя снова шагнуть вперед – к черному дому и незнакомому смеху. Страшно, очень страшно. Совершенно не так, как казалось вначале, когда самым сложным представлялось обмануть бдительную няньку и открыть тяжелую неповоротливую калитку, запертую на засов – а дальше, всего-то добежать до деревни – одна дорога, не собьешься – и найти Анну. А дорога неожиданно оказалась такой длинной, огромной, скользкой, грязной и липкой – и цепляется теперь за подошвы, не пускает ноги, как болотная топь, пытается засосать, утопить, не пропустить.

«И зачем мне это все надо?» – подумала Марго (и дорога скользкая, и нянька рассердится, крапивы надерет, и пирога не будет … и вообще не хочется туда идти …) и, обреченно вздохнув, шагнула вперед …

…Она осторожно шагнула вперед – и остановилась, потому что волк зарычал в ответ на ее движение. Зарычал, оскаливая влажно блестящие острия белых клыков и роняя клочья пены с угрожающе изогнувшихся губ.

… Солнце еще не зашло. Плавилось в алом сиянии низких облаков, распластавших встрепанные перья своих крыльев над самыми макушками деревьев. Но из леса уже выползала темнота, дышала в затылок влажным холодным дыханием, от которого ползли мурашки по спине и хотелось обернуться – чтобы встретить зеленый огонь голодных глаз – зверя, силуэт и движение которого бесследно тают в черноте… зверя, который возможно, и есть сама чернота – бесконечная и беспредельная, которая, ночь за ночью, гонится на своих бесшумных и неутомимых лапах за испуганным солнцем – как волк за теряющим дыхание, и уже обреченным, оленем…

Ее волк казался вылепленным из черноты. Лапы, застывшие в напряжении незавершенного шага, вырастали из утонувшей в темноте земли; вздыбленная шерсть загривка была продолжением сердито ощетинившейся еловой ветки; а тропинка, неприязненно горбящаяся под ногами Марго, была продолжением когтей ее волка… Тропинка… нет, дорога – черная, скользкая, грязная, дорога, которая липнет к ногам, не пускает, хочет затянуть в себя – в черную липкую топь… и почти невозможно заставить себя сделать следующий шаг, потому что там, впереди (черный дом, из-за которого раздается детский смех…)… волк, приготовившийся к прыжку… Волк, в глазах которого закатываются два золотых солнца – в кровавую пену безумия…

Он не прыгнул. Почему-то так и не прыгнул, хотя Марго в какой-то миг показалось, что его лапы уже отрываются от земли, и даже больше – что его клыки уже смыкаются на ее горле (…разорванное горло – клочья сухожилий, глубокая черная рана, белые вывороченные позвонки – не сейчас, не думать об этом сейчас…) Он остановился, оборвав на середине длинный скользящий напряженный шаг – начало прыжка к беззащитному горлу Марго. Так, как будто кто-то окликнул его посреди этого шага, и он споткнулся, – и сбился, потеряв равновесие, дыхание – и цель. Так, как будто он неожиданно увидел внизу обрыв пропасти – и сумел остановиться на самом краю, покачиваясь и цепляясь когтями за скользкие камни. Он остановился, рыча и скалясь, и дрожа – как будто, и вправду, пытался удержаться на краю невидимой пропасти. На краю своего неудавшегося прыжка.

А Марго, теряя равновесие и дыхание, балансировала на другом краю этой неожиданно упавшей между ними пропасти. На краю своего неудавшегося шага. И ей казалось, что она уже падает, так и не удержавшись – падает в ослепительно сияющую бездну золотистых волчьих глаз. Глаз, которые она знала лучше, чем свои собственные. Потому что она смотрела в них чаще, чем в зеркало. И смотрела так, как смотрят в зеркало – разглядывая в их глубине – раньше золотистой, нежной, теплой и ласковой – свое отражение. И сейчас, как раньше, она пыталась отыскать там свое отражение. Отражение, утонувшее в ослепительно-яркой плавящейся безумием глубине. Отражение, упавшее на дно кроваво-золотой пропасти, у которой не было дна.

Отражение, разбитое вдребезги, потому что волк, смотрящий на Марго, сходил с ума.

– Пожалуйста, – тихо сказала Марго, не узнавая своего почти беззвучного и бесцветного голоса. Осколки. Ей остались одни осколки. (Окно разбилось вдребезги, но никто не услышал – из-за грозы. Осколки стекла рассыпались по ковру тускло блестящими звездами, и одно из них поранило…лапу или руку? Левую, определенно одно – что, левую…) Марго рассеянно потрогала левое запястье, которое саднило до сих пор. Со вчерашней ночи.

– Пожалуйста, – повторила она, и увидела, как дрогнули острые кончики волчьих ушей. Но он не зарычал – на этот раз. – Прости меня, – слова царапали горло – как осколки. Осколки разбитого окна, на темно-багровом бархате ковра похожие на мокрые рассыпанные звезды.

Она не думала, что ей когда-нибудь будет так трудно говорить. Говорить, глядя в золотистые одичавшие глаза своего волка, проталкивая слова-осколки сквозь сжавшееся горло.

– Прости меня … Прости меня за то, что тебе пришлось сделать. Ты не виноват, – она запнулась. От взгляда в его глаза кружилась голова. В его блестящих глазах отражалось небо…или, наоборот, небо было отражением его глаз… Небо, в котором золотые солнца падали в кровавую пропасть заката. Разорванное волком-ночью горло сегодняшнего дня; белые сухожилия облаков вздрагивали бесполезными клочьями, пропитываясь алой и черной кровью… Небо, в котором умирали солнца, закатываясь в ало-черную пропасть безумия…

«Мы утонем там – оба,» – подумала Марго. «Потому что безумие – заразительно…» «…Безумие заразительно», – как-то говорила старуха: «… Не через дыхание или прикосновения. Вот так – глаза в глаза. Если смотреть достаточно долго. Всего-навсего…»

Безумие заразительно – подумала Марго, не находя сил отвести свой взгляд, тонущий в расплавленном золоте глаз сходящего с ума волка. Если смотреть достаточно долго… как достаточно? Если смотреть достаточно долго в одичавшие глаза волка… Волка, который все эти годы был ее единственным другом. Ее братом. Ее тенью. Ее отражением. Волка, который сейчас хотел убить ее – и почему-то пока этого не сделал.

…«Мы утонем там – оба…И это будет справедливо, потому что он не виноват…»

…Однажды маленькая девочка, которой снились пожары, и которая боялась огня, как дикий недоверчивый звереныш; однажды эта девочка снова отодвинулась от костра, неприязненно поджимая ноги. Тогда костлявая старухина рука опустилась на тонкое девочкино плечо, останавливая это движение. Старуха знала о девочкиных снах – может быть, даже больше, чем сама девочка, которая пересказывала ей их. И, может быть, она знала, о чем думает девочка, заворожено и неприязненно уставившись в огонь их небольшого приветливого костерка. Одного из тех, которые люди разводят испокон веков – для того, чтобы согреть доверчиво протянутые к огню ладони, приготовить пищу, или отогнать тени диких зверей и злых духов, которые любят бродить по ночам…и. впрочем, еще для куда менее достойных дел… И, наверное, поэтому, старухин голос был тих, ласков и терпелив – совершенно таков, каким нужно говорить с дикими недоверчивыми зверенышами.