– Хочешь посмотреть? – предложил щупленький черноволосый Винт, переглядываясь с Рыжим. Рыжий усмехнулся и подтянул веревку повыше. Щенок захрипел.

– Отпусти, – попросила Ритка. Не думая о том, что она делает, и о том, что этого не следует делать – просто с ужасом глядя на щенка, который беспомощно молотил в воздухе передними лапами. Забытый портфель плюхнулся на землю, а Ритка шагнула вперед, протягивая руку к щенку, и умоляюще глядя на Рыжего: – Отпусти его…

Теперь Рыжий отступил от нее – на несколько шагов.

– Не отстанешь от нас – я тебе его отдам, – пообещал он, подхватывая щенка подмышку и кивая своим спутникам: – За мной, парни…

Она смотрела в глаза Рыжего – туда, куда ей меньше всего хотелось бы смотреть. В бесцветно-серые, самодовольные прищуренные глаза под белесыми бровями. И понимала, что он с самого начала, конечно, не собирался отдавать ей щенка. Просто хотел увидеть, как она будет бежать за ними – прыгать через канавы, спотыкаться и падать, и глотать пыль, а потом – разревется. От усталости, отчаяния и беспомощности. И от страха – когда они повесят щенка… Все это было в глазах Рыжего, куда смотрела Ритка, с трудом сдерживая так ожидаемые ими всеми слезы. Ей не хотелось смотреть в его глаза – очень не хотелось. Хотелось расплакаться. От усталости, отчаяния и беспомощности. Так, как ей хотелось расплакаться, удерживая в руках мамину с каждым днем все более прозрачную ладонь. И зная, что – не удержать. Потому что Ритка ничего не могла сделать.

И даже сейчас – с этим славным пушистым щенком – тоже ничего не могла сделать. Только расплакаться – и убежать. Какая разница. Все равно она ничего не сможет – маленькая беспомощная девочка с разбитой коленкой против трех тигров на цирковой арене. Потому что никогда ничего нельзя изменить. Даже когда ты знаешь заранее, что должно произойти. Тем более – тогда.

Ей не хотелось смотреть. Но она смотрела – сквозь слезы, страх и отчаяние. В бесцветные глаза, где было ожидание ее слез и страха, и где был беззаботный, ни в чем не виноватый пушистый щенок, дергающийся на веревке, перетянувшей его шею… И что-то еще было в этих глазах… Что-то…

Ритка вглядывалась глубже и глубже – как будто погружаясь в бесцветно-серые провалы между прищуренными веками. Как будто ныряя, задержав дыхание, в скверно пахнущую глубину стоялой мертвой воды в надежде разглядеть, ухватить, вытащить на воздух мимолетно мелькнувшее тельце кого-то тонущего…

– …А вот и виселица, да? Эй, Рыжий… – услышала она глухое – как сквозь толщу воды. Кажется голос того, черноволосого… немного встревоженный голос…

– Ну, чего уставилась? Чего, полоумная? – Рыжий дернул головой, пытаясь – безуспешно – оторвать свой взгляд от странного девочкиного взгляда. И в его голосе, почти сорвавшемся на крик, был испуг.

– Ты, – медленно проговорила Ритка, не выпуская его взгляд, и наконец-таки, разглядев, что ей примерещилось там, в глубине. Руки. Дрожащие, со вспухшими венами – но еще не совсем старые, женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету. – Ты… Алик… – не замечая, каким чужим и тускловато-низким стал ее голос – голосом взрослой усталой женщины, а не маленькой девочки; и как дернулся Рыжий от этого голоса – и от произнесенного имени. Так называла его мать – и больше никто…

– Ты чего, Рыжий? – удивленно спросил Винт; попытался было заглянуть в лицо приятеля – и отпрянул, испугавшись.

– …Твоя мама… – Ритка не очень понимала, что она говорит. И не очень понимала, кто она сама и где. И кто этот растерянный мальчик перед ней. Просто говорила, стараясь не упускать из виду руки – дрожащие, со вспухшими венами, но еще не совсем старые женские руки…

– Твоя мама…Алик, сегодня нашла в твоей летней куртке те сигареты…А ты накричал на нее… ты…ты ударил ее, да?.. А потом ушел. И так и не вернулся, чтобы извиниться… А твоя мама сидит над твоей курткой и плачет. У нее дрожат руки… Она думает, что у нее никого нет, кроме тебя; и что тебя у нее тоже – нет. И что она никому не нужна, и ее жизнь не удалась; и до окна всего несколько шагов, а потом надо взобраться на подоконник… И, кажется, это самое простое, и единственное, что ей осталось сделать. Если бы ты успел вернуться – и сказать ей, что любишь ее… Если бы ты успел – до того, как она решится подойти к окну…

Ритка замолчала, растеряно глядя – не в бесцветные, испуганные насмерть, глаза стоящего перед ней рыжего мальчишки – а на свои руки… (Руки – дрожащие, со вспухшими венами, еще не совсем старые, женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету…)… Свои, знакомые, с красными царапинами от кошачьих когтей, детские ладошки…

– Ты… полоумная… ведьма… – пробормотал Рыжий, пятясь от нее – и наступая на ноги своих ничего не понимающих приятелей…

– Если бы ты успел вернуться… – повторила Ритка, уже ему в спину. Все еще не узнавая своего голоса и не понимая, что она говорит…

– Эй, эй, Рыжий, куда, – завопили и, переглянувшись, припустили вслед за улепетывающим вожаком его друзья. Позабыв брошенного Рыжим щенка и девчонку, которую они хотели попугать – и которая в результате, каким-то странным, непостижимым образом, напугала их бесстрашного предводителя.

А виновница их поспешного бегства, ноги которой вдруг задрожали и бессильно подкосились, плюхнулась на землю. Прямо в сухую, нагретую солнцем пыль на узкой тропинке – среди консервных банок и грязных тряпичных обрывков. И, наконец-таки, разревелась, дав волю давно сдерживаемым слезам; судорожно и отчаянно всхлипывая и размазывая слезы по щекам испачканными ладонями.

Забытый щенок растеряно заскулил, понюхал воздух – и решительно поковылял к плачущей девочке. Намереваясь настойчиво и дружелюбно убедить ее, что мир не так уж и плох, как кажется иногда…

…Ритка вздрогнула и испуганно дернулась, пытаясь вырваться, когда чья-то рука сжала ее плечо. Вырваться не получилось. Рука держала осторожно, но достаточно крепко.

– Самое бесполезное занятие из всех, которые я знаю, – голос тихий, неторопливый. Немного усталый. – Поливать слезами – и не чье-нибудь плечо, а… дорожную пыль…Ты думаешь, там вырастут цветы?

Ритка испуганно подняла голову, прищурилась. Фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась – то ли от яркого света, то ли от слез в Риткиных глазах. Темный плащ – или широкое платье до пят; волосы подхвачены на висках; открытая высокая шея.

Рука соскользнула с Риткиного плеча, женщина медленно опустилась на корточки. И только тут Ритка разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. То ли красивое, то ли некрасивое; то ли старое – то ли молодое. Морщинка на белом лбу, внимательные глаза, усталые складки в уголках губ.

– Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, – Женщина повела плечом и вдруг улыбнулась. Очень хорошо улыбнулась. Не так, как иногда это делают взрослые, обращаясь к незнакомым детям – заискивающе и лживо. Ее улыбка была искренней. Ритка поймала себя на том, что улыбается в ответ. И, кажется, больше не боится. Щенок на Риткиных коленях, радостно молотя куцым хвостиком, потянулся к женщине. Ритка, вглядевшись в светлую улыбку, теперь обращенную к щенку, решила, что на самом деле, у незнакомки очень красивое лицо.

– Вот так куда лучше, – сказала женщина, посмотрев на Ритку. – чем плакать. Все ведь уже закончилось, да?

– Что? – удивленно переспросила Ритка. – Что… Вы… Вы все видели?

Женщина промолчала.

– Вы все видели… и…и…

– И я не стала тебе мешать, – договорила женщина. – Потому что ты сама справилась. Ты умница, – она снова улыбнулась Ритке.

– Что? Что… Вы…я… что я сделала? – Ритка опять захлебнулась вдохом, теряясь под внимательным взглядом темных глаз незнакомой женщины. И почувствовала, как снова приближается дрожь, страх, слезы. Испуганно поднесла к лицу дрожащие ладони – ожидая увидеть их совсем другими (…дрожащие, со вспухшими венами – руки взрослой, но еще не старой женщины. Тонкие пальцы, раскрошившие в труху хрупкую сигарету…)