Она не помнила своего имени. «В имени весь смысл… иногда имя – это единственное, что остается», – однажды сказала она девчонке… или еще скажет – когда-нибудь. В последнее время прошлое и будущее перемешивалось в ее глупой старой голове – и еще не исполнившееся будущее казалось иногда яснее и определеннее прошлого…

Она не помнила своего имени – потому что не хотела его помнить. «Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь», – она знала, о чем говорит. Она много чего не хотела вспоминать. Много имен, лиц, слов… смеха и слез, от которых так быстро прибавляются морщины на юном женском лице… Интересно, от чего больше – от смеха или слез? Странно, сейчас даже почти невозможно поверить, что раньше у нее совсем не было морщин. Раньше, когда она была черноволосой, ясноглазой и сильной… Нет, не так.

Раньше, когда она БЫЛА.

…А после этого некоторое время – пока она не поняла, что это бессмысленно и бесполезно – она изводила себя бесплодными воспоминаниями и сожалениями. И размышлениями. О том, каким могло бы быть ее прошлое. До тех пор, пока не поняла, что это все уже было – определенно, окончательно и неизменно. И прошлое – и тем, более, как это ни странно звучит, будущее. Будущее, пожалуй, иногда даже больше определено и неизменно. Потому что с ним ничего нельзя поделать. Его можно просто ждать. А прошлое – прошлое можно забыть. Если уж на то пошло, прошлое можно забыть вместе со своим именем. То есть, окончательно – и неизменно.

…Она не будет говорить девочке, что иногда не остается даже имени. Ничего. Только горсть блестящих бусин на подгнившей нитке. Стекляшки – или алмазы? И стоят ли они того, чтобы пытаться удержать их дрожащими усталыми пальцами, и осторожно, бережно и нежно, по одной – переложить их из костлявой старческой ладони в детские, доверчиво протянутые руки? Руки, которые еще толком не знают, что делать со всем этим добром…

«Я устала», – подумал старуха: «И скоро помру». И, вглядываясь – сквозь прикрытые веки – в самое сердце пляшущего возле самых ее ног пламени – и в его алые отсветы в уголках своих глаз, разглядела: «Пожалуй, осенью. Да, определенно, этой осенью». Вздохнула, открывая в глаза, щурясь в огонь – и поеживаясь – от пристального взгляда Марго, нетерпеливо подталкивающего ее под старые ребра и мешающий дышать.

«Не смотри на меня так, Марго захотелось сказать ей, но она промолчала. Что же делать, если у Марго такие глаза. Что же делать, если она сама научила девочку ТАК смотреть. «Я устала. И я не хочу делать то, что собираюсь. Потому что, наверное, я не имею на это права. Но ведь, кажется, у меня нет выбора. И я уже все решила».

Она посидела еще немного неподвижно, осознавая, что просто тянет время. Ей хотелось бы сидеть вот так всю ночь – щурясь в огонь, как сытая кошка, и грея свои старые кости. Ей не хотелось поворачиваться – и снова смотреть в глаза маленькой девочки, в которых было ожидание – и, что хуже всего – надежда. Самое скверное, когда чьи-то глаза смотрят на тебя вот так – с надеждой и верой, а у тебя уже не осталось ни того, ни другого. И даже смелости – сказать в эти глаза, что эта надежда обречена. Старуха снова вздохнула, тяжело и натужно, с трудом проталкивая вдруг потяжелевший воздух между старых ребер, которые как будто сопротивлялись этому, очередному вздоху, продлевающему старухину жизнь еще на несколько минут. Еще на несколько часов, за которые она собиралась сделать непоправимое. «До осени,» – подумала она. Как бы то ни было, отступать было некуда. И ей придется сделать то, что она собиралась.

И она, наконец, заставила себя повернуться – к девочке, сидящей неподвижно и настороженно – как нахохлившийся птенец на ветке. Как самоуверенный слеток, который еще толком не научился летать, но уже топорщит бесполезные крылья и грозно чирикает в морду подкрадывающейся кошке. О-ох.

– Марго, – позвала старуха – гневный и блестящий невыплаканными слезами – взгляд девочки.

– Они сожгли ее, – сказала Марго.

– Ох, Марго, – старуха положила свою костлявую, в узловатых переплетениях вен, руку на сжатые вместе кулачки Марго. И подумала, что время когда-нибудь превратит эти маленькие детские ладони в уродливые и высохшие, похожие на птичьи лапы, обтянутые темным потрескавшимся пергаментом. Такие, как у нее.

– Время, – пробормотала она, – если бы у меня было время … может быть, я не стала бы делать того, что собираюсь. Но я не могу оставить тебя одну, Марго…

– Они сожгли ее, – повторила Марго, и старуха почувствовала, как маленькие кулаки под ее рукой сжались еще сильнее. – Дядя Владислав говорит, что это был случайный пожар, но я знаю, что они сожгли ее. Они не очень-то торопились на помощь, когда она горела в своей спальне.

– Марго… – старуха прижала девочку к своему плечу, преодолевая сопротивление ее напряженно выпрямленной спины. – Тебе будет трудно жить, Марго. Нельзя помнить о мертвых так, как о живых. Нельзя уметь делать то, что ты умеешь. Нельзя быть непохожей на других, Марго. Люди боятся таких. Боятся и ненавидят. Сотню лет назад таких жгли на кострах. Таких, как твоя мать – и как ты.

– И как ты. – глухо сказала Марго. Старуха не ответила. Замолчала, и несколько минут они обе сидели молча, глядя в огонь, и его языки плясали в глубине их зрачков.

– Да, – согласилась старуха.

– Это несправедливо, – почти крикнула Марго.

Ей опять хотелось расплакаться и накричать на старуху, которая никогда не хотела отвечать ей на этот вопрос. «Почему? Почему они сожгли ее?» – а старуха в ответ молчала, кривила губы не то в усмешке, не то в гримасе – или говорила непонятные вещи.

– Несправедливо, – подтвердила старуха.

Вот тебе еще одна бусина, девочка. Стекляшка, так похожая на алмаз. Драгоценность, которую так хочется назвать стекляшкой… Возьми ее и сохрани… или разбей вдребезги. Как хочешь…

– Жизнь вообще несправедлива, девочка. А люди одиноки. Особенно те, которые не похожи на других. Бывают…бывают люди, Марго, которые родились не в том месте – и не в то время. Иногда…очень редко, девочка, – они достигают вершин мира. Иногда они становятся завоевателями или поэтами… или бродягами, которые всю жизнь пытаются отыскать в дорожной пыли что-то – что они и сами толком не могут понять. Может, то место – и то время, где им следовало родиться – и жить. Беда в том, что это почти невозможно…

Застывший взгляд старухи тонул в огне. И огонь тонул в старухином взгляде – в черных, бездонных, бесконечных провалах старухиных глаз. Марго вдруг стало страшно – в тот миг, когда она поняла, что старуха, горько кривя дрожащие непослушные губы, говорит сейчас о себе. И о ней, о Марго, двенадцатилетней, темноглазой, перепуганной девчонке с исцарапанными коленками, которая зачем-то родилась не в то время – и совсем не в том месте.

– Иногда… очень редко, – старухин голос стал едва слышен, почти умер – в шелестящий беззвучный шепот: – Иногда, очень редко… они достигают вершин…

Старуха замолчала, дыша сипло и натужно, и хрип ее торопливых вздохов вдруг показался Марго началом плача. Пока еще беззвучного плача, уже сотрясающего впалую старухину грудь, и заполнившего провалы ее глаз блеском невыплаканных слез.

«Что мне делать?» – испугалась Марго, никогда до этого не видевшая старуху такой. «Что же мне делать?», – растерянно глядя в морщинистое, страдальчески застывшее старухино лицо.

Старуха никогда не плакала. Она была всегда строга и язвительна – и насмешлива; иногда – суховато-ласкова, успокаивая расстроенную Марго. Старуха умела утешать девочку – словами или насмешкой, или небрежным поглаживанием своей твердой, костлявой – и необыкновенно нежной – руки. Старуха не могла плакать. Как не могла плакать безупречная в своей красоте и спокойствии мраморная богиня возле парадной лестницы дома. Снисходительно и вечно усмехавшаяся статуя, у которой Марго пыталась выучиться безмятежности и спокойствию – еще в раннем детстве, когда она не была знакома со старухой. И сейчас слезинки в уголках старухиных глаз показались Марго такими же невероятными и невозможными, как слезинки на безупречно гладкой прохладе мраморной щеки изваянной в камне богини.