— Ты так это дело проверни...

И Векшин, наклонившись к Тетеркину, зашептал что-то, чертил ногтем по некрашеному столу, тыкал рукой в сторону пруда, ласково гладил по спине собеседника.

Уже пропели полуночные петухи, над Кривым увалом встали Стожары, когда Векшин вышел из сторожки, постоял с минуту, присмотрелся к ночной темноте и пошел не спеша в село.

— Едут! Едут!

С улицы донеслись приглушенные, радостные крики, далекий пляшущий перезвон колокольцев, который становился все ближе и ближе, громче и настойчивее.

Уфимцев проворно поднялся, подошел к окну, поднял шторку. Первой появилась пара правленческих лошадей, запряженных в ходок, увешанных разноцветными лентами; ленты были и в гривах, и в хвостах коней, и на высокой крашеной дуге коренника. Заливались колокольцы под дугой, нежно пели бубенцы на конской сбруе, лихо выбрасывал ноги коренник, скакала и гнула шею пристяжная. А на козлах сидел, высоко подняв гарусные вожжи, сам большеполянский бригадир, Павел Кобельков; он без шапки, из-под его распахнутого пальто выглядывал большой алый бант.

Позади Кобелькова сидели, прижавшись друг к другу, Юрка Сараскин и Лида, дочка Максима. Уфимцев не успел рассмотреть молодых, как кони промчали их мимо окон, за первой парой коней проскочила вторая, за ней — третья, гремя бубенцами, потряхивая лентами.

Ему предстояло идти в дом жениха, поздравить молодых. Жених и невеста заранее пригласили председателя, но он пошел бы и без приглашения: женился один из его помощников, к тому же на племяннице. Да и Архип Сараскин, отец жениха, целую неделю не давал покоя: вначале с транспортом — не захотел, чтобы молодые ехали на машине в сельсовет на регистрацию, — Уфимцев договорился с Петряковым, тот давал свою «Победу», нет, подавай ему лошадей, дескать, хочу сыграть свадьбу по старинному обычаю. Потом увлекся «ширкунцами», как называл он бубенцы, собирал их по всему селу, нашивал на сбрую. Под конец пристал, чтобы председатель непременно сам ехал с молодыми в сельсовет, и хотя дружками жениха взялись быть бригадир и агроном колхоза, Архипу этого казалось мало: он приходил каждый день, торчал у двери кабинета. Наконец отстал, взяв с председателя слово быть на свадьбе.

Время было за полдень, короткий осенний день шел к исходу. Уже горели Коневские леса от заходящего солнца, когда Уфимцев подошел к дому Сараскиных. По гулу, шедшему из окон, он заключил, что свадебное гуляние в разгаре.

Он вошел в переднюю избы, в которой хлопотливо суетились раскрасневшиеся бабы-стряпухи, соседки Сараскиных. Они приветливо заулыбались запоздавшему гостю:

— Вот и Егор Арсентьевич заявился! Раздевайтеся. Пожалуйте в горницу.

Снимая пальто, он прислушался: в горнице женские голоса негромко и ладно выводили старинную свадебную песню:

Разноголосый говор, смех, звон посуды оглушили его. Кто-то крикнул — ему показалось, что Физа: «Дядюшка припожаловал. Штрафную ему!» Вокруг обрадованно зашумели, закричали, повскакали с мест, громче полилась песня; разнаряженный в голубую рубаху и вельветовые шаровары Архип суматошно забегал, засуетился, поднес председателю полный стакан водки, но он отвел его руку, принял рюмку от Кобелькова, поднял ее вверх, как бы прося тишины, — ему хотелось оказать тост, сделать маленькое напутствие молодым, но песня не прекращалась, гости лезли к нему со своими рюмками, и он шел вдоль стола, чокался, улыбался, потом вновь поднял рюмку, но теперь уже в сторону молодых, кивнул Юрке с Лидой и выпил. Кто-то из женщин подал ему вилку с соленым груздочком, он взял ее, и только приготовился отправить груздочек в рот, чтобы заглушить горечь водки, как включили свет, и он, взглянув на женщину, узнал в ней свою сестру Настасью. Широко раскрыв руки, он уставился удивленно на нее.

— Это ты, нянька? Когда ты появилась?

— Признал наконец-то! А я думала, уж позабыл, какая я.

Он обнял ее, так и не выпуская вилки с груздем из рук. Сестра была старше его на одиннадцать лет, он очень любил ее в детстве, кажется, не меньше матери. Она начала нянчиться с ним чуть ли не со дня его рождения, он оставался на ее попечении почти все время — и когда взрослые находились в поле, на колхозных работах, и когда возились в своем хозяйстве. Он так привык к ней, что не отходил ни на шаг, спал с ней — ни с кем другим спать не хотел, звал ее не по имени, а нянькой, и после, будучи уже взрослым, не мог отвыкнуть от этого слова. Сестра выглядела еще очень молодо в свои сорок пять лет: невысокая, полногрудая, с черными густыми бровями, она чем-то походила на Физу; неудивительно, что Егор потом привязался к Физе, когда Настасья вышла замуж и уехала из колхоза куда-то под Оренбург.

— А где Кузьма? — спросил он ее про мужа, выпуская из объятий.

— Тут. Разве он от меня отстанет?

Но Кузьма уже отодвигал стул, разглаживал усы, готовясь целоваться с шурином. Он высокий, как Егор, немножко сутулый, лобастый; чувствовалось, Кузьма не сидел тут зря, не ловил ворон, — выйдя из-за стола, чуть покачиваясь, он обнял Егора, завопил истошно:

— Шуряк! Дорогой мой! Сколько лет, сколько зим... Давай выпьем за встречу.

Он потянул Уфимцева к столу, но Настасья перегородила ему дорогу.

— Подожди, Кузьма, дай мне поговорить с Егором. А ну-ка, где у тебя ухо?

Уфимцев, расплывшийся в улыбке, наклонился к ней, подставил ухо в надежде, что она ему хочет что-то сказать по секрету. Но Настасья ухватила ухо пальцами и больно вывернула:

— А ну, расскажи, где у тебя жена? Где Аня? Почему ты на свадьбу племянницы пришел один?

Она драла его за ухо, как в детстве, когда он проказничал, ему было страшно стыдно перед гостями — все же это видели, кто-то уже смеялся, кто-то кричал: «Так его, так!» Он разжал ее пальцы, отвел руку:

— Не надо, нянька. Потом... потом...

Он заметил, что все еще держит вилку с груздем, и сунул ее обратно Настасье — теперь прошла необходимость в закуске. Прошло желание и идти за стол, — Кузьма тянул его, а он упирался. Ему нестерпимо захотелось удрать со свадьбы, но он понимал, что этого делать нельзя, и морщился от досады на себя, на сестру, так не вовремя, всенародно заведшую разговор о том, что тяготило и так.

Выручил его Архип. Он поднялся за столом, крикнул:

— Ну-те, бабы, величальную ему. Величальную нашему председателю Егорию.

И сразу грянула веселая, задорная песня:

Жена Архипа, Аксинья, еще крепенькая старушка, одетая в старинный канифасный сарафан, поднесла Уфимцеву рюмку на подносе, поклонилась в пояс:

— Набольшому болярину Егоргию Арсентьевичу... Не обессудьте, выкушайте.

Уфимцев взял рюмку, выпил, поставил ее на поднос, посмотрел по сторонам, не стоит ли кто наготове с закуской, но никто не подавал ему вилки с груздочком или соленым огурчиком, все смотрели на него, ждали чего-то. Он недоуменно уставился на неотходившую Аксинью.

— Деньги клади, — шепнули ему сзади. — На поднос клади.

Он обернулся, увидел бригадира строителей Герасима Семечкина.

— А у меня нет денег, — оказал он простодушно. — Не взял.

Все вокруг засмеялись, заохали, кто-то крикнул:

— Не скупись, председатель, клади денежки, плати за величанье.

— Правду говорю: нету у меня с собой денег. — Уфимцев хлопнул себя по карманам. — Обыщите, если не верите.