Трактор тащил за собой самодельное орудие, так называемую «мандрыгу» — изобретение местных умельцев. Пишут в газетах, что где-то есть картофельные комбайны, но сюда они не дошли, и когда дойдут — неизвестно. А убирать картошку вручную, копать лопатами — дело очень трудоемкое, да и людей на это в колхозах уже нет. Вот и придумали эту «мандрыгу», которая — пусть не очень аккуратно, но выворачивает клубни из земли, их подбирают женщины и ребятишки, сносят ведрами для просушки на расчищенные площадки, а уж оттуда просохшие клубни везут в хранилища.

На миг оторвавшись от работы, женщины заинтересованно посмотрели на подходившего председателя колхоза. Одна из них — Уфимцев признал в ней жену Дмитрия Тулупова, крупную телом, как и ее муж, — крикнула на все поле:

— Бабы! Мужика нам бог послал. Записывайтесь на очередь, кому помощь нужна ведра таскать.

Женщины по-разному отнеслись к ее шутке: кто посмеялся, кто лишь улыбнулся, а кто и просто махнул рукой на Тулупову, дескать, перестань балясничать, и снова принялись за работу: трактор ходит без остановок, надо успевать.

Уфимцев прошел в конец загона, где разглядел подъезжавшего на своем Пегашке Гурьяна Юшкова. Вместе с Гурьяном на телеге сидел и бригадир строительной бригады Герасим Семечкин — его соломенная шляпа цвела подсолнухом на фоне увядающей зелени кустов, — бригада ремонтировала в Шалашах овощехранилище.

— Вот картошку произвели так картошку! — встретил восторженными словами Семечкин председателя колхоза. — Постарался Гурьян Терентьевич, ничего не скажешь. По двести центнеров с гектара получается!

— Откуда это известно? — спросил Уфимцев, пожимая руки ему и Гурьяну Юшкову.

— Весы сказали... На весы Гурьян Терентьевич подводу сгонял, мешки с картошкой вешал. Спроси его.

Новость, услышанная от Семечкина, обрадовала Уфимцева, хотя он заранее предполагал, что урожай картошки они соберут отменный.

«Это что же получается? — подумал Уфимцев, повернувшись к трактору, проходившему мимо, но не видя ни трактора, ни тракториста, высунувшегося из дверей кабины. — Ведь это здорово получается! Из такого урожая половину картошки можно продать. И без ущерба для свинофермы...»

А вот кому продать? Ждать, когда пойдут машины из степи?.. Неважная картошка растет в степи: мелка, безвкусна, да и урожаи ее мизерны. А городская торговая сеть еще не очень разворотлива, плохо ведет заготовки, не обеспечивает потребности горожан в овощах и картошке. Вот и едут каждую осень в лесную часть района представители организаций, рабочих коллективов из степного Теплогорска, а то и просто соберется группа жильцов одного дома, наймет машину и пошлет своего представителя по деревням и селам.

Продать можно, а не придерутся потом к нему в парткоме, в управлении, что не по той тропе пошел? Может, сдать картошку в кооперацию по закупочной цене? Что за нее он тогда получит? Нет, если продавать, то только с прибылью, в интересах хозяйства.

Уфимцев машинально пошел мимо телеги, мимо молча стоявших Юшкова и Семечкина в сторону леса, собирался с мыслями, как лучше поступить с излишками картошки. Его манила возможность продать картошку по рыночной цене, пополнить колхозную кассу, — многие так поступали, — вот и средства на новую ферму. И вместе с тем пугало это отступление от усвоенного принципа: колхоз — государству, государство — колхозу. Что-то тут попахивало идеями Векшина и шло против его совести.

И тут ему пришла мысль, которая, казалось, разрешала эти противоречия. От неожиданности он даже растерялся — так она была проста и логична: можно было удивляться, как она не пришла к нему раньше.

Он поспешно вернулся к телеге, где оставались Юшков и Семечкин, молча наблюдавшие за озабоченным чем-то председателем.

— Как с ремонтом? — спросил он Семечкина.

— С ремонтом — конец. Мы, строители, свое дело завсегда... Отдохнем вот сегодня, отмоемся, и на другой объект... Теперь дело за Гурьяном Терентьевичем — вози картошку да сыпь в закрома.

Гурьян зябко поежился, поморщился, будто хватил перекисшего квасу.

— Кажется, бригадир недоволен, что вырастил такую картошку, — заметил Уфимцев, увидев кислое лицо Юшкова.

— Возить — дело нехитрое, было бы на чем возить, — пробурчал тот.

— На лошадях вози. Поделай бестарки, и вози. Не знаешь, как возят?

— А где лошадей столько взять? Шутка в деле, столько ее народилось! Машины надо.

— В этом я тебе помогу, дам две машины, — ответил Уфимцев. — Но ты и лошадей не забывай.

— Некого садить на лошадей. Все население на картошке, вон оно, — и он показал на баб и ребятишек, снующих по загону. — Да еще и на свеклу надо кого-то послать... Давайте машины.

— Хорошо, будут тебе машины, — Уфимцев похлопал Гурьяна по спине. — Кроме двух своих, пришлю еще... Постараюсь найти.

— Кто же такой ротозей, что машины теряет? — смоля цигарку, ухмыльнулся Семечкин, — мы, строители, завсегда с материалом страдаем, подвезти не на чем... Подскажи нам.

— Подожди спрашивать, — не реагируя на шутку Семечкина, посерьезнел Уфимцев. — Может, их уже подобрали, а я прежде времени хвастаюсь.

— Не уйдет ныне картошка в хранилище, — проговорил Юшков. — Мало помещение.

— И тут я тебе постараюсь помочь, — отозвался Уфимцев. — Уйдет твоя картошка, найдем ей место... В Теплогорске! Понял?

Взглянув на часы, он заторопился в село, намереваясь сегодня же проскочить в Теплогорск, — сто двадцать километров по степным дорогам для его «ИЖа» — два часа езды.

Но уехать в Теплогорск ему не пришлось. В конторе колхоза Уфимцева ждал Акимов, только что приехавший из Колташей.

Акимов выглядел постаревшим, озабоченным: уже не отливала синевой, как прежде, его бритая голова, она заросла коротким темным волосом.

— Ты не болеешь? — спросил Уфимцев, приглядываясь к нему, видя обтянутые и пожелтевшие скулы его лица.

— Поболел бы, да некогда, — с плохо скрываемым раздражением ответил Акимов. — План хлебосдачи трещит, не до болезней.

— С уборкой в районе как? — осторожно поинтересовался Уфимцев.

— Степь закончила. Осталась только ваша Санарская зона.

— Не понимаю тогда... Если степь закончила уборку, район должен и план хлебосдачи выполнить. Основные посевы ведь там?

— Совхозы сдали, а колхозы не торопятся... А кое-где и сдавать нечего, тока зачистили, а обязательства остались невыполненными.

— Как так? — удивился Уфимцев.

— А вот так! Дожди не у вас одних шли... Как у тебя с обязательствами?

— Сегодня должны закончить. Последние машины...

— Это хорошо, — оживился Акимов. — Очень хорошо, что выполнишь. Одним грехом меньше.

— Почему — грехом?

— Это узнаешь, когда твои грехи будут на бюро парткома подсчитывать.

Уфимцев уставился на него.

— Чего лупишь глаза? Давай рассказывай, как ты тут амурничаешь? Как семейные устои рушишь? Какой пример колхозникам подаешь?

Уфимцев неожиданно покраснел, как школьник, не выучивший урока, хотя знал, что рано или поздно слух о его семейных неурядицах дойдет до парткома. Оправившись от смущения, он сказал:

— Я против разговора в таком тоне, Николай. К чему эти: «амурничаешь», «пример подаешь»... Если ты не располагаешь другим словарем, тогда...

И он отвернулся от него.

— Смотри ты, какой гонор! — удивился Акимов, и что-то грубое, полупрезрительное проступило в его глазах, в выпяченной нижней губе. — Ему, хахалю, мой словарь не нравится... Что заслужил, то и получи! А говорить я тебя заставлю. Ты, наверное, забыл, что я секретарь парткома. Вот и отвечай мне, как секретарю, все как есть, без утайки.

Но Уфимцев упрямо молчал, обхватив себя за плечи.

— Ну так как? Будешь отвечать мне или только на бюро парткома?

Уфимцев еще помялся, помешкал, потом сказал, не глядя на Акимова:

— Поссорились мы с Аней... Живем по-отдельности... пока.

— Причины?

— В таких случаях, кажется, говорят: не сошлись характерами.