— Пойдем в дом, — обняла она Груню за талию, — на дворе холодно.

Они уселись у стола: одна — радостно улыбаясь гостье, другая — смущаясь своего неуместного визита.

— А я знаю, зачем ты пришла, — сказала Анна Ивановна. — Пришла узнать, как решилось дело с Егором?

Груня несмело кивнула головой, подобрала волосы под шаль, с тревогой уставилась на Стенникову.

— Хорошо решилось дело, Груня. Я и не ожидала, как хорошо! Правда, наказали Егора, но не за это... не за семейную неурядицу.

— За что же тогда его наказали? — еще не веря словам Анны Ивановны, спросила Груня, хотя все так и всколыхнулось в ней, заколотилась радость в груди.

— Да так, можно сказать, не за что, — уклонилась от прямого ответа Анна Ивановна. Не могла же она рассказывать Груне о том, что происходило на бюро, а без этого непонятны были бы причины наказания Уфимцева. — За хозяйственные упущения...

Анна Ивановна не успела досказать, как Груня вдруг засмеялась — весело, безудержно.

— Ой, как я рада, Анна Ивановна, кто бы только знал! — воскликнула она и, сорвавшись с места, подбежала к Стенниковой, обхватила ее и крепко-крепко прижала к себе.

— Отпусти, задушишь, дурная! — смеясь, отбивалась от нее Анна Ивановна, довольная тем, что еще одной радостью на земле стало больше. — Оставишь колхоз без бухгалтера.

Груня отпустила ее и, тяжело дыша, не скрывая счастливой улыбки, уселась напротив.

— Хороший ты человек, Груня! — прорвалось у Анны Ивановны то, что копилось уже давно, да как-то не было случая высказать. — Хороший... Да вот судьба у тебя, видишь, какая. Кто в этом виноват — не хочу сейчас разбираться, только могу посоветовать: надо тебе работать. Работа — радость для человека, с ней и горе забывается. А там, глядишь, и жизнь повернется по-другому. Ты еще молодая, счастье еще улыбнется тебе, не пройдет мимо.

— Нет, Анна Ивановна, насчет счастья — вряд ли, мне в это трудно верится... А вот насчет работы — сама понимаю, век на иждивении отца-пенсионера жить не будешь. Разве уехать куда-нибудь?

Она задумалась, наклонила голову, машинально перебирала бахрому скатерти. Стенникова молчала, не мешала ей думать. За окном светлел день; прошла грузовая машина, нещадно гудя на кур, на гусей.

— Нет, не могу я уехать отсюда, — проговорила, наконец, Груня, подняв на Стенникову затуманенные слезами глаза. — Не хватит на это моих сил... Как подумаю, что не увижу больше Егора, не увижу никогда, словно кто мне сердце из груди вырывает, терпеть мочи нет.

Она упала головой на стол и лежала так — без слез, без вздохов. Анна Ивановна погладила ее по волосам.

— Ну что ж, оставайся в колхозе. Иди снова на ферму, поработай дояркой. Только поговори вначале с председателем. С Георгием Арсентьевичем.

Груня подняла голову, глаза у нее были красные, но сухие. И лицо было красное, словно она вышла из горячей бани.

— Боюсь я к нему идти, Анна Ивановна, опять что-нибудь наплетут... Может, вы сами поговорите?

— А ты при народе заходи к нему, при народе разговор заводи. Чего бояться-то? Ведь не красть идешь, работу просить.

Груня встала, подняла шаль с плеч, покрыла голову.

— Спасибо вам, Анна Ивановна, за все, за все! — Она быстро пошла к двери, уже открыла ее, но вдруг, словно споткнувшись, остановилась, нерешительно обернулась к Стенниковой. — Я так и не спросила, что решили на бюро насчет семейного положения Егора?

— Рекомендовали вернуться к семье. Советовали доказать жене, что его оклеветали, добиться примирения с ней.

Груня ничего больше не спросила, постояла еще в дверях, помолчала и ушла.

Она не отважилась тут же пойти к Уфимцеву, — слишком сильны были впечатления от разговора с Анной Ивановной. Конечно, желание увидеть Егора сейчас, сию минуту, преследовало ее, пока она шла домой, но она понимала, что в таком состоянии может совершить глупость, наговорить Егору что надо и чего не надо.

Целую неделю она жила в ожидании встречи с Егором, представляла, как войдет к нему в кабинет, — и в этот момент у нее всегда замирало сердце, — представляла, как он взглянет удивленно на нее, может, растеряется на миг от неожиданного ее прихода, потом широко улыбнется, распахнет свои серые глаза, как умеет делать только он один на земле, встанет ей навстречу... Дальнейшее она просто не могла себе представить, обрывала мечты на этом.

А может, все произойдет иначе: увидев ее, он прищурится — он всегда прищуривается, когда недоволен, и спросит грубо: «Чего пришла? Я говорил тебе — не ходи за мной. Только зря время потеряешь». И тогда она скажет ему, скажет прямо, без утайки: «Я ничего не требую от тебя. Просто хочу ходить по тем же тропкам, где и ты ходишь, хочу хоть раз в неделю видеть тебя. Неужели мне и этого нельзя?» Что он ответит, она не могла вообразить, — что-нибудь хлесткое, жестокое; он мог быть жестоким, когда его возмущала ложь или несправедливость, но что ответит он на этот раз, она терялась в догадках.

Но все произошло не так, как она представляла. И встретились они не у него в кабинете, а на улице, среди белого дня, на глазах у всех.

Это случилось на второй день после собрания, на котором чествовали старых колхозников. Груня ходила в магазин — надо было купить дочке валенки.

Продавщица Нюрка Севастьянова, бывшая ее подружка, встретила Груню радостно, с удивлением:

— Пришла, затворница! В кои-то веки припожаловала! Как рассталась со своим Васьковым, так и глаз не кажет.

Груня поморщилась: народу хотя и немного было в магазине — две девчушки разглядывали брошки, шалашовский мужик покупал сахару и чаю, да баба с верхнего конца стояла, поджав губы, дожидаясь очереди, — а все же такая бесцеремонность Нюрки показалась ей неуместной.

Нюрка — кругленькая и черненькая, с накрашенными губками, которые она собирала оборочкой, когда взвешивала товар, следя за стрелкой весов. В девках была она бойкой, языкастой, верховодила подружками, любила покуражиться, понасмешничать над ними, безнадежно ждущими себе женихов, и однажды вдруг исчезла, уехала из села и вернулась домой через пять лет, ведя за ручку такого же черненького и мордастенького мальчишку лет трех. Где она была, что делала — Нюрка не рассказывала, а, про мальчишку со смехом говорила: у цыганки на шаль выменяла.

— А я уж думала, ты в монашки записалась, — продолжала между тем Нюрка, не замечая недовольства Груни. Она сунула мужику две пачки чаю, пересчитала деньги за покупку. — Ни в кино, ни на улицу... Чего тебе? — спросила она бабу.

Груня отошла в сторонку, чтобы не лезть на глаза Нюрке, стала разглядывать разложенные по полкам ткани, платки, сумочки.

Отпустив покупательницу, Нюрка перешла к Груне, улыбнулась ей, заговорщицки поманила пальцем, прося подойти поближе.

— Что вчера на концерте не была? — спросила она ее полушепотом, хотя девчушки не обращали на них внимания, все еще торчали над ящиком, выставив худенькие зады.

— Не хотелось... Голова болела, — соврала Груня. А на самом деле не пошла потому, что не считала себя колхозницей: не работала.

— Ох, интересно как было-о! — пропела Нюрка. — Знаешь, я с кем сидела? — Нюрка лукаво посмотрела на Груню, помолчала, чтобы помучить свою бывшую подружку. — Ни в жисть не угадаешь... С Егором! Ну да, с твоим Егором, — ответила она, увидев недоверие в глазах Груни. — Он за ручку со мной поздоровкался. Говорит: как ты, Нюра, похорошела, влюбиться можно. Не веришь? Ей-богу, так и сказал. А чего ему? Он теперь холостой. Запросто и в гости его позвать, не откажется.

Будто кто в кулак зажал сердце Груни — так неприятны были ей слова Нюрки об Егоре. Одно упоминание о том, что Егор может с кем-то другим быть близким, коробило ее, вызывало ненужную ревность, хотя она понимала, что ничего такого с Егором не произойдет и что Нюрка просто треплется. Груня не стала больше ее слушать, попросила показать валенки и, купив их, заторопилась домой.

— Заходи ко мне, — пригласила Нюрка. — Посидим, побеседуем, наливочки выпьем. Может, кто на огонек завернет... Невзначай с намеренья, — хохотнула она.