— Кофту эту самую подарил. Уж так старые кости разуважил! — Она поглаживает розовый пух кофты, осуждающе качает головой: — Дороговизна-то, наверно, какая! Ругаю его, а он смеется.

О втором портрете, хотя висит как раз напротив, она не упоминает, будто его и не существует, — понимаю, что таким образом запрещено и мне спрашивать о нем.

— Хорошо у вас, Софья Маркеловна.

— Родовое гнездо, я уж говорила вам, — согласно кивает она. — Родилась я, правда, наверху. Здесь наша дальняя родственница жила — подружка моя. А потом уж — вместе. Пока не похоронила ее. В тридцать третьем…

— А родители ваши, Софья Маркеловна?

— Отец за год до революции скончался. Немного погодя — мама. — Рассказывает она совершенно спокойно, без горечи, как о чем-то таком, что было, ко что почти не касается ее, причем и понять-то можно — эка, из какой все это дальней дали! И разве что сдержанно-ласковое — мама — выдает, что в старом сердце отзывается что-то, равно как то же самое — мама, с чем-то доверчиво-детским в его звучании, иносказательно говорит о разном отношении к отцу и матери. — Торговля была большая — и скобяная, и бакалея, три магазина держали. Компаньон все к рукам и прибрал. Один этот дом с утварью и остался. Через полгода и его конфисковали. Экспроприировали, как тогда говорили. Вот тогда я к Тасе и перебралась — сюда. Трогать меня не трогали, вреда от меня никакого. Да и кто я такая была? Так, кисейная барышня. Кончила гимназию, увлекалась музыкой. А есть-пить нужно. Пошла по протекции в детский дом — только-только его организовали. Старые знакомые, какие остались, так те еще отговаривали, осуждали. Как же — нечестиво! Там святых людей, монашек, притесняют, а ты служить туда. Насмотрелась там в первые годы — ужас!

Софья Маркеловна передергивает плечами — словно оттуда, из полувековой давности, снова пахнуло на нее — в теплой комнате — знобким ветром человеческой неустроенности; и уже в следующую секунду — встретившись с ней взглядом — вижу, как в ее больших выразительных глазах, сгущая размытую блеклую голубизну, накапливается, дрожит смех.

— Вы только представьте себе, голубчик! У ребятишек от гороха, от чечевицы животы пучит, дохнуть, простите за откровенность, нечем. Вшей с них обирать не успевают. А барышня с розовыми ноготочками им — Баха, Моцарта, Шопена! И, знаете, что удивительно? — слушали. Кто на скамейках, кому не хватало — между скамеек на полу сидят. Рты разинут — и слушают. Так в детстве только сказки слушают. Хотя, наверное, для них сказкой музыка моя и была. После того, что они в своем сиротстве, беспризорности пережили. Сказать вам, — через них, через ребятишек, я тогда кое-что и понимать начала… Своих у меня не было, старой девой прожила, — к ним и привязалась. Да еще какие дорогие стали! Ну и вот: вижу, как новой власти солоно приходится. И стреляют в нее, и жгут, и голодом она сидит. А она от себя последнее отрывает — и детям, детям!

Глотнув из пустой чашки, Софья Маркеловна забирает и мою, идет за чаем, возвращается без подноса, осторожно неся чашки в вытянутых руках, и от осторожности этой кажется еще прямее, — невольно любуюсь ею, дай бы каждому такую несогбенную старость! По-своему перетолковав мой взгляд, она улыбается:

— Что, не верите, что молодой была? Была, голубчик, была. Сейчас я вам покажу. — Из ящика она достает небольшой, с потертыми бархатными обложками альбом и, дальнозорко отодвинув его, перекидывает страницы. — Вот, убедитесь.

В овале фотографии, наклеенной на плотный зеленый картон с фигуристым золотым тиснением фамилии владельца фотозаведения, стоит большеглазая красавица. В скромной белой кофточке, с перекинутой наперед тяжелой косой, уходящей за кромку овала, с тонкой, перетянутой широким кушаком талией, она положила руку на резную спинку стула, загляделась куда-то, задумалась; и все в ней — и каждая черта прекрасного лица, с горделивыми бровями, и нежный рисунок высокой шеи, и приподнявшие кофточку холмики юной груди — все в ней дышит чистотой, целомудрием. Нет, только по какой-то очень глубокой причине могла такая красавица остаться бобылкой, — мгновенно домысливая, украдкой смотрю на портрет поручика, сравнивая и убеждаясь: он, постарше ее, и она, лет семнадцати, были бы настоящей парой. Если бы что-то не помешало…

Молчу, не зная, что сказать, не зная, какими словами выразить все то, что, в одно слившись, проносится в уме, в душе — и восхищение этой, только на фотографии сохранившейся красотой, какой бы вечно быть; и горячее, как порыв, сочувствие, участие — к ее живому, предметному превращению, что и с тобой происходит непрерывно; наконец, трезвое, от ума, сознание неизбежного и острое — всем существом — защитительное неприятие его.

— Да, да, голубчик, — ничего тут не попишешь.

В иных семьях и поныне еще принято занимать гостя демонстрацией семейных фотографий; я отношусь к этому занятию как к сущему наказанию — стоит увидеть, как хозяйка, из самых лучших побуждений, снимает с этажерки пухлое, с золотым срезом фотохранилище, как сердце тоскливо екает. Здесь все наоборот, здесь я сам напрашиваюсь:

— Софья Маркеловна, а есть у вас снимки, относящиеся к детдому? Того же Орлова?

— Были, конечно, и много, — отдала, когда выставку делали. К пятидесятилетию детдома. Некоторые из них в нашем альбоме увидите. Потихоньку раздаю. Мне уж скоро ничего не надо будет. — И, не оставляя времени на банальные увещевания, напоминает: — Пейте-ка, а то не чай — водичка будет.

Давно хочу закурить; прикидываю, что если сесть на низкую скамеечку, что стоит у печки, пошире приоткрыть ее дверцу, то все вытянет.

— Курите, курите, это я не догадалась. У меня даже пепельница где-то была. — Софья Маркеловна машет рукой, чуть конфузливо просит: — Заодно уж, голубчик, — пошвыряйте кочережкой. Молодой я вам показалась, теперь неохота перед вами костями трещать да спину ломать. Я ведь как сяду кочегарить, так потом час подымаюсь.

Чудесная штука — посидеть у горящей печки, пристально смотреть на огонь. Должно быть, это в нас — от древнего инстинкта, таинственно передаваемого из поколения в поколение. С тех пор как наши дальние-дальние предки, еще в звериных шкурах, впервые добыли огонь, впервые собрались у него и впервые сготовили горячую пишу. От походных костров, что веками горели на ратных дорогах и полях, согревая в непогоду русское воинство. От деревенских бескеросинных вечеров, когда оконца заплывали льдом, ухали, потрескивали от мороза проконопаченные бревна стен и бородатые отцы сидели у домашнего камелька, положив тяжелые грубые руки на льняные головенки своих малых. От долгих, с сумерек до рассвета, костров в ночном — с печеной картохой, рассказами о леших, с густыми росами на травах, которые с тихим довольным ржанием пощипывали стреноженные путами кони… Чего только не напомнит, не наколдует огонь — то весело-уютно гудящий, то такой, как сейчас в печке, где на золотисто-красных камнях-угольях пляшут синие карлики!..

— Поджидала вас и все думала, — продолжая в одиночестве чаевничать, говорит Софья Маркеловна, — что бы вам еще про Сергея Николаича рассказать? Кроме того, что Сашенька рассказала да я — вскользь. Оказывается — непросто: воспоминаний, эпизодов всяких — этого множество, день за днем могу перебрать. Да как бы в мелочах главное не потерялось. Бывает ведь и эдак… Редкостный он человек был — вот что. Воспитатель — от бога, не примите только за красное словцо. Я это сразу поняла, когда он к нам пионервожатым еще пришел. Году в тридцать восьмом, по-моему. Ну, это по документам проверить можно.

— Он же после войны начал работать? — уточняю я.

— После войны — директором. А сначала-то пионервожатым, потом физкультурником. Или физрук, что ли, их называли, — поправляется Софья Маркеловна. — И говорю вам: ребятишки к нему — с первого дня. Иной воспитатель — умный, и с образованием, и старается. Его вроде и слушаются, — a все не то. Ребятишки перед таким — как на все пуговицы застегнуты. Не кантачит что-то. Тьфу, слово-то какое некрасивое!