— Добрый вечер, девчата, — весело сказал Федор, поравнявшись. Разыскивая кого-то взглядом (конечно же, свою Феньку, она сегодня почему-то не появлялась), он вдруг встретился с синими, широко раскрытыми глазами Манюшки. Вот так вблизи — чисто выбритого, с косо срезанными висками, с большими добрыми губами — она его видела впервые. Черные сросшиеся на переносье брови Федора приподнялись.

— Здравствуй, малявочка, — удивленно и негромко сказал он.

— Здравствуй, если не шутишь, — нахмурившись, сдержанно ответила Манюшка, хотя все в ней внутри ликовало. Она знала, знала: нынешний день будет необыкновенным!

— Пойдем в кино, — все так же негромко, не стесняясь окружающих, словно не видя никого и ничего, кроме этой, под рыжей челкой, чистой неприступной синевы, предложил Федор. — Я сейчас билеты возьму.

— На билет у меня у самой хватит. — Манюшка вспыхнула и, испугавшись собственной дерзости, отступила.

Девчата одобрительно засмеялись. Федор, не обидевшись, улыбнулся, кивнул:

— Ладно, глазастенькая.

И, не оглядываясь, направился к парням, еще издали приветствуя их поднятой рукой.

— Смотри-ка, признал! — то ли с удивлением, то ли, наоборот, без всякого удивления, приняв как должное, затараторили девчата, поглядывая на взволнованную Манюшку.

В зале Манюшка села во втором ряду, с самого края. Пока шел журнал, она посмеивалась, припоминая разговор с Орловым, покачивала головой; потом началась картина про любовь: молоденькая телефонистка страдала по большому начальнику, разговаривающему по телефону громким грубым голосом. Манюшка увлеклась, забылась и не сразу поняла, что легонько подвинувший ее и севший рядом человек, от которого хорошо пахло одеколоном, Федор Орлов. Она взглянула на него только потому, что ей стало тесно, попыталась отодвинуться. Не глядя, Федор накрыл ее руку своей широкой горячей ладонью, сжал. Манюшка тихонько ойкнула, перестав на какое-то время следить за тем, что происходит на экране, попробовала высвободить руку и усмехнулась. Ну и пускай держит, если ему так нравится. На ферме ей телята руки лижут, и то ничего!..

На экране меж тем что-то произошло — Манюшка проследила и сейчас старалась разобраться. Оказалось же, что смотреть картину, когда кто-то ухватил тебя за руку, неудобно, в довершение руке было жарко. Теперь уже, досадуя, она снова повертела рукой — Федор сразу же отпустил ее. «Вот и ладно», — с явным облегчением вздохнула Манюшка.

В ту же минуту рука Федора словно ненароком легла ей на коленку. Не успев даже рассердиться и подумать, что на них обратят внимание, Манюшка хлестнула по этой нахальной руке — шлепок получился сильный и звонкий.

Позади засмеялись, Федор, будто у него запершило в горло, крякнул, принялся усердно смотреть на экран. Давно бы так.

Картина шла к концу. Дела у молоденькой телефонистки налаживались: начальник разговаривал по телефону уже не грубо, а вежливо, глаза героини повеселели. Повеселела, забыв про переставшего докучать ей Федора, и Манюшка: она очень любила картины со счастливым концом…

Дали свет.

Когда Манюшка поднялась с места, Федора Орлова рядом уже не было, его кожаная курточка лаково желтела у дверей. То ли оттого, что в толчее кто-то больно наступил ей на ногу (чулок бы не порвать!), то ли потому, что картина-то в общем оказалась не очень интересной, ощущение необычности нынешнего вечера исчезло. Больно ей нужен этот Федор Орлов! Манюшка зевнула и вдруг почувствовала, что очень хочется есть.

Она уже перебежала на свою сторону, когда рядом, откуда-то из темноты, возникла знакомая высокая фигура.

— Провожу, малявочка?

— Я и сама дорогу знаю, — не останавливаясь, отозвалась Манюшка.

Она шла, не прибавляя шагу, слыша, что запыхавшийся Федор идет за ней след в след, и, странно, не испытывая от этого никакого волнения, так разве, самую малость. Угомонившись за день, чуть внятно журчал по обочине ручеек, в распустившихся ветках ныряла серебристая скобочка молодого месяца.

— Ты не сердись. Это я так, сдуру, — виновато сказал Федор.

— Очень мне нужно! — Манюшка неопределенно пожала плечами, остановилась около своей калитки.

— Я серьезно. Я, знаешь… — сбивчиво сказал Федор и умолк, не найдя слова. Он стоял сейчас против нее, непривычно тихий; от смутного света молодого месяца лицо его казалось бледным, большие темные глаза блестели.

— Я тоже серьезно, — Манюшка усмехнулась.

Где-то совсем близко, наверно, в переулке, ударила гармонь, вслед за ней сильный и гибкий, как лозиночка, голос скороговоркой спросил:

Федор быстро повернул голову на этот знакомый голос, досадливо передернул плечами. Узнала голос и Манюшка: пела Фенька Стеклова — чего-чего, а этого у нее не отымешь, второго такого голоса поискать.

Гармонь снова зачастила, потом разом, словно оборвав вздох, смолкла, и в гулкой тишине, теперь уже в полную силу и красоту, все тот же голос, зазывно ликуя, закончил:

— Иди, тебя кличут, — сказала Манюшка.

— Не пожалеешь? — помолчав, с ноткой обиды спросил Федор.

— Нет, — легко сказала Манюшка, почувствовав себя вдруг повзрослевшей: на душе у нее сейчас было хорошо, спокойно и чуть-чуть, в ожидании чего-то нового и неизведанного, грустно — как в день рождения. — Мое жаление еще не пришло.

Федор молча повернулся и пошел; Манюшка, почистив о скобу туфли, вошла в избу.

— Ты, Манюшка? — несонно из темени горницы окликнула мать; тоненько скрипнули пружины кровати.

— Я, мам. Ты спи, спи.

— Молоко на столе.

— Ладно.

Манюшка залпом выпила кружку молока, юркнула в свою постель.

Молоденький месяц висел прямо в окне. Манюшка подмигнула ему и, сама не зная чему, тихонько засмеялась, испуганно прикрыла рот ладошкой. Мать, ничего не спросив, глубоко вздохнула. «Чего это она?» — счастливо подумала Манюшка, пытаясь открыть тяжелые, липкие ресницы… Откуда же ей было знать, что, когда дочери, засыпая, вот так серебристо смеются, все матери на свете одинаково затаенно вздыхают.

Этот рассказ вызван другим рассказом, который я недавно написал и, откликаясь на приглашение, послал в один толстый журнал. Нет, нет, рукопись не пропала, не валялась несколько месяцев непросмотренной, — все, наоборот, складывалось вполне благополучно. Уже вскоре я получил от редактора письмо с просьбой сделать несколько поправок и как можно скорее вернуть рассказ, запланированный в ближайший номер.

Пометок было немного, я прикинул, что работы тут на час, и самым решительным образом взялся за ручку. Литераторы моего возраста относятся к таким замечаниям с вниманием и благодарностью: это ведь тебе помогают.

Я бодро перекидывал страницу за страницей, устраняя всякие мелочи, и вдруг — словно стукнулся лбом о стену.

В рассказе говорилось, что после тяжелых боев батальон, которым командовал мой герой, кареглазый старший лейтенант, отвели на отдых в полуразбитый районный городок, накануне освобожденный от фашистов. Провожая поздней ночью девушку-учительницу, старший лейтенант увидел в глубине раскрытого коридора синюю лампочку, узнал, что здесь райком партии, уверенно шагнул в темноту.

Казалось бы, проще простого поправить — на третий день, на пятый, на десятый, ничего бы в рассказе не менялось, но сделать этого я почему-то не мог. Почему?..

Как всякий давно пишущий, знаю за собой привычку или особенность, что ли: никогда не придумывать деталей. Прежде всего потому, что в этом нет никакой надобности: с годами этих деталей-наблюдений накапливается все больше; до поры до времени они хранятся где-то в памяти, как на складе, и в нужный момент невидимым транспортером подаются в таком количестве, что успевай только отбирать подходящие. Вряд ли я придумал и эту деталь — насчет того, что на второй день после освобождения города здесь работал райком партии.