— Ну, все, счастливо. Топай, топай!..

Дождавшись наконец, когда хлопец закрыл за собой дверь, Голованов надолго надавил кнопку звонка; ничего не объясняя, он сунул испуганной секретарше листок с адресом, распорядился:

— Срочно пошлите мою машину. Пусть привезут… этого!

…Уразов-старший — низенький, плотный, розовощекий, в черном костюме и белой сорочке с галстуком — вступил в кабинет, приглаживая обеими руками остатки волос по краям симпатичной благополучной лысинки и опасливо проверяя, не следит ли по ковру своими коричневыми, на толстой микропоре туфлями.

— Доброго здоровьичка, Иван Константиныч! — почтительно, но не подобострастно приветствовал он секретаря райкома, готовясь обменяться рукопожатием. — В кои веков довелось свидеться. А мечтал, давно мечтал, признаться!

Небольшие, движущиеся навстречу глаза его смотрели открыто, дружелюбно, ясно, — стоя за своим столом, демонстративно заложивши руки за спину, Голованов на какую-то долю секунды опешил, растерялся от этого, граничащего с наглостью спокойствия.

— Ваши… труды? — мотнул он головой, черной прядью, взглядом на картонную папку, — кроме нее на широком, холодно сияющем полированном столе ничего не было.

— Позвольте полюбопытствовать, — вежливо испросил разрешения Уразов; он вынул из нагрудного кармана очки, аккуратно пристроил их, не очень внимательно полистал пачку тетрадных страничек; благополучная его лысинка укоризненно покачалась из стороны в сторону. — Владька-таки ляпнул! Дичок, зелень — ни в чем еще не разбирается! Что с него взять?

И снова устремил на недобро окаменевшего Голованова спокойный ясный взгляд.

— Мои труды, Иван Константиныч. Как вы правильно изволили выразиться. Сигнализировал, ставил вопросы, предупреждал. По велению сердца. По долгу гражданскому.

— Уразов, — на каком-то пределе, сдавленно, почти просительно произнес Голованов. — Вы же с ним тридцать лет вместе работали!

— Точно, Иван Константиныч, — подтвердил Уразов. — И работал не за страх — за совесть. Что бывало не окажет — расшибусь, а сделаю. С почестями на пенсию проводили. Он же, Сергей Николаич. Поглядите мою трудовую книжку — сплошь благодарности.

— И вы не провалились сквозь землю, Уразов? Получая от него благодарности?

— Иван Константиныч, Иван Константиныч! — Уразов протестующе и укоризненно развел короткими, в белых манжетах руками. — Благодарности мне объявляло государство, если вдуматься. По заслугам.

— Не могу, Уразов, понять, объясните, пожалуйста! Ну как вы могли лгать на такого человека? Из года в год! Ведь ни одна ваша анонимка не подтвердилась!

— Тут сразу несколько вопросов, Иван Константиныч, — рассудительно ответил Уразов; может быть, разве чуть обеспокоенно, настороженно взлетели, дрогнули его светлые ресницы. — Не подтвердились — потому, что пристрастно проверяли. Лгать я никогда не лгал — не приучен. Я, Иван Константиныч, разъясняю: сигнализировал. Может, он потому таким распрекрасным и был, что я его оберегал. На страже, можно сказать, стоял.

— Во-он! — протяжно, с тихим бешенством, уцепившись пальцами за край стола — чтобы не наделать чего-нибудь худшего, — потребовал Голованов.

— Что такое? Что? — мгновенно ощерился Уразов, лысинка его стала пунцовой, глаза — цепкими, ненавидящими. — Меня, старого коммуниста, — из кабинета выгонять? Ну, знаете ли!..

— Вон, говорю! — срываясь, закричал Голованов и, отшвырнув ногой стул, двинулся на побледневшего, испуганно попятившегося Уразова. — Подонок, падла! Я тебя не из кабинета — я тебя из партии выгоняю! Ты не коммунист! Ты им никогда и не был! Ты тварь, что к нам присосалась! Коммунистам всегда он был — Орлов. Был, есть и будет! А ты гниль, мертвяк! Мухомор!..

Круглым розовым колобком Уразов, повизгивая, выкатился, вылетел в приемную, — почти настигнув его, Голованов захлопнул за ним дверь так, что окна жалобно звякнули.

Дорогой мой друг!

Мне так о многом хочется оказать Вам, что это, завершающее письмо будет, вероятно, самым коротким.

Вот и приспела пора попрощаться нам с Вами. Нынче в полдень уеду домой и с Вашего молчаливого согласия и благословения — уверен, что Вы дадите их, — примусь за работу. Теперь уже окончательно, кажется, представляя, какой она должна быть: непритязательный рассказ обо всем, что узнал и услышал в Загорове о Сергее Николаевиче Орлове, о людях, с которыми он работал и дружил, о мыслях, которые эти знакомства вызвали, наконец — с неотправленными письмами, с которыми время от времени, следуя настоятельной внутренней потребности, обращался к Вам.

Утром мы сходили с Савиными на кладбище — они возвращаются тем же дневным автобусом, что и я. Причем, к моему удовольствию, их сынишка Олег шел со мной: это ни с чем не сравнимое ощущение — держать в своей руке узкую доверчивую руку маленького человека. Он сразу узнал на обелиске фотографию Орлова, звонко и радостно объявив:

— Деда!..

Пока мы стояли у серебристой ограды с нелепо и любовно выкрашенными красной краской ромбами, мальчонка бегал, пытаясь поймать желтую бабочку; потом — округлив от восторга и страха глаза — подкрадывался к козе, мирно пощипывающей жирную кладбищенскую траву, и всякий раз отскакивал, когда она взмахивала рогами; потом — притомившись, пораженный какой-то непривычно мелькнувшей мыслью — удивленно и требовательно спросил:

— Пап, а зачем столько умирают?

Что ответить? Что больше все-таки рождаются, нежели умирают, что все это — и есть вечный круговорот жизни, прекрасней и неумолимой! Вырастет — сам поймет…

— Они давно умерли, — нашелся Михаил Савин. — Они — старенькие.

— А деда тоже стареньким был? — немедленно уточнил Олег.

Мы, взрослые, молча переглядываемся — не находя однозначного ответа. Да, для него, для Олежки, — старенький, очень старенький! Для Люды и Михаила Савиных — не старый, а старший, как всегда старшим бывает и остается для детей отец. Для меня и для Вас, мой друг, — просто ровесник, человек тех лет, которые означают зрелость, опыт и душевную ясность. Да разве ж мы старые! Мы в самой силе, в самом расцвете, и только по досадной случайности хвори настигают нас, укладывают на больничные койки, а то и — хуже того — поднимают стволы винтовок для прощальных залпов, распирают скорбью хромированные горла оркестров. Мы идем по жизни — молодыми. Мы вершим ее, жизнь, вместе с детьми своими — молодые. Мы уходим из нее — не дописав последней ноты, не допахав борозды, не доточив детали — молодыми. Причем, будем честными, раньше уходят лучшие из нас: меньше других оберегавшие свои нервы и сердца, — больше других оставившие людям. Как тот же Сергей Николаевич Орлов. Уходят, навсегда оставаясь с нами, ибо — как очень верно сказал вчера Голованов, такие, как Уразов — мертвы при жизни, Орловы живут и после смерти.

Так давайте же, друг мой — друзья мои, будем внимательны друг к другу уже сейчас. Давайте так сомкнем плечи, локоть к локтю, чтобы никакие Уразовы не могли втиснуться в наш ряд. Давайте говорить человеку заслуженные им слова благодарности и уважения — с глазу на глаз, с трибун собраний, с газетного листа, — а не на гражданской панихиде. Будем дарить цветы, неся их в дом, а не на могилу.

…Ясно и высоко — как и в небе — на душе. И еще — немного горьковато. Не той пронзительной горечью, какой отдает хина, а той, которой свежо и чисто пахнет здесь, у серебристой ограды, голенастый молодой полынок…

г. Пенза

1972—1973 гг.

В городе что за весна! Сгребли дворники снег, лед скололи, асфальт очистился, и все — за машиной, глядишь, пыль клубится. Хоть еще холодно и деревья стоят голые, с черными ломкими ветвями. Так, не разбери пойми что — осень это или весна.