— Добрый вечер, — подходя, окликает нас Люда Савина; она в легком сарафане, узком в талии, широком в юбке, полоски бретелей плотно лежат на открытых смуглых плечах. Наверно, она только что весело смеялась: улыбкой полны глаза, улыбаются полные губы, на крепких щеках улыбчиво подрагивают ямочки.

— Ты чего это? — подвигаясь, спрашивает муж и сам начинает улыбаться.

— Олежка насмешил. Ходит из комнаты в комнату — со всеми знакомится. Да эдак по-свойски! Сейчас с Евгением Александровичем беседуют — на разные темы.

На Люду приятно смотреть: синеглазая, в коротком сарафане и простеньких босоножках-ремешках, она похожа сейчас на девчонку, которой нет надобности заботиться о своей внешности; на загорелом лбу высоко и умиротворенно лежат густые русые брови.

— Люда, ваш муж говорит, что здесь он — как дома. А вы, — интересно?

— Да мне еще родней, наверно! — горячо отвечает она. — Женщина всегда привязчивей. Я с утра все закоулочки обошла. Пока Олежка спал.

— Хм, любопытно, — подтрунивает Михаил. — И не заметила, что ходила вместе со мной.

— Ну и ладно! — Люда воровато показывает мужу кончик языка. — Ты ходил просто так, а я переживала.

— Конечно, где уж нам!

— Между прочим, — вспомнив рассказ Розы Яковлевны, спрашиваю я, — на свадьбу у вас платье гипюровое было?

— Гипюровое, — сразу подтверждает Люда и лишь после спохватывается: — А вы откуда знаете?

Говорю, как Орлов искал, заказывал этот гипюр, позабыв его название, — Люда кивает.

— В загс приехали — самое красивое платье на мне было. Правда, Миш?

— Я — сторона пристрастная, — отшучивается муж.

— Да ну тебя! — Люда взмахивает округлой золотистой рукой. — Свадьба у нас была комсомольская — прямо в общежитии. И Сергей Николаич приехал. Рядышком сидел. Миша вон тогда хорошо сказал: «У нас с Людой — один отец». Те, кто не знали, — засмеялись сначала. А дошло — как ему, Сергей Николаевичу, захлопали. Голову опустил, красный даже стал. И залысины свои трет. Когда провожали — поцеловал. «Будь счастлива, дочка», — как завещание оставил!.. Сегодня в новый корпус зашла, а он — глазищами своими — как живой смотрит. Будто спрашивает: «Как живешь, Люда?» Хорошо еще, что в коридоре никого не было — за дурочку бы приняли. Вслух ему ответила: «У нас все в порядке, отец!..» — Люда отворачивается.

…Савин провожает меня. Сумерки залили уже и двор, горят на столбах лампочки, ярко светится окно проходной — дядя Вася заступил на свой ночной пост.

— Назад пропустит? — шучу я.

— Как-нибудь пробьюсь, — в тон отвечает Михаил. — Если уж не пустит — в дырку, через забор. По старой памяти.

— Неужели — цела?

— Цела — проверил. — Савин смеется. — На том же самом месте. Хотя и доски новые.

Роща, вырастая в размерах, поднимаясь деревьями, — все ближе; Загорово — когда оглядываешься — все дальше уходит, отскакивает назад; отсюда, километра за полтора-два, — залитое высоким утренним солнцем и задернутое струистым маревом — оно выглядит плоским, приплюснутым и таким маленьким, что все его, кажется, можно захватить в охапку.

Козин — в соломенном широкополом брыле, в расстегнутой и выпущенной поверх брюк клетчатой рубахе — вышагивает, энергично размахивая правой, свободной рукой и бережно неся в левой, в авоське, бутыль с квасом; из-за вежливости либо из опасения, как бы я ненароком не грохнул драгоценную кладь, мне он ее не доверяет.

— Вы о бесконечно малых величинах представление имеете? — спрашивает он.

— Весьма смутное, Леонид Иванович, — признаюсь я. — Отношения мои с математикой всегда были взаимно прохладными. А что?

— Да так, похвастать хотел. В журнале «Математика в школе» напечатали мою статейку. Как раз на эту тему. Некоторые размышления об извлечении квадратного корня из минус единицы.

Знак квадратного корня знаю давно — примерно такой же рогулькой обозначаю в рукописях вставки; отважусь извлечь корень из простейших четных чисел порядка — четыре, шесть, десять, абстрактная же минус единица — даже безо всяких манипуляций с ней — кажется мне не только лишенной смысла, но и несколько подозрительной. Зато понимаю, что такое — напечатали, важен сам факт, приношу Леониду Ивановичу искренние поздравления, заодно осведомляюсь, не прямой ли это путь к диссертации?

— Нет, просто упражнение на досуге. Аспирантуру, как вы знаете, проходил я в ресторанчике «Тихий Джимм». Кандидат наук почти в шестьдесят лет — это не звезда на научном небосклоне. — Леонид Иванович беспечально пожимает плечами, из-под широкого соломенного брыля светло-ореховые глаза посматривают иронически. — А мне все-таки объясните, человеку неосведомленному. Если математик знает, любит литературу — это в порядке вещей. Разносторонность! Но чтобы литератор мало-мальски прилично знал математику — пардон! Почему? Хотя, казалось бы, им-то и знать — даже в профессиональном отношении полезно. Четкие логические построения, ничего лишнего. Один, наверно, Пушкин математике не отказывал.

— В таком случае и математикам полезно стихи писать, — обороняюсь я.

— Да сколько угодно, — парирует Козин. — Доктора сочиняют, академики. Хуже того — публикуют!..

Перешучиваясь, входим в жаркую разморенную рощу — немного березы, осина и, под уклон, старые прибрежные осокори; по крутой тропке спускаемся к воде — зажатая узкими берегами, зеленовато-синяя Загоровка здесь выглядит солидно. На ходу скинув брыль, рубаху и сандалеты, Леонид Иванович отрывает руками в сыром темнеющем песке углубление, ставит в него бутыль с квасом.

— Ничего местечко, а?.. Это его Сергей приглядел, после войны уж. Вообще-то у нас купаются прямо в Загорове, у моста. А он сюда ходил: стеснялся там раздеваться — шрамы показывать. Нелепо: чаще всего стесняются того, чем гордиться нужно. И — наоборот, что еще нелепей…

Течение сильное, упругое, норовит мягко свалить с ног, и лишь сквозящая быстрина эта и создает какое-то подобие прохлады: вода лишку теплая; некоторую свежесть испытываешь, когда выходишь — пока не обсох. Леонид Иванович блаженно жмурится.

— Плавать уж перестал — позвонок стронут, мешает… Сергей последние годы тоже почти не плавал. А ведь какой пловец прежде был! Два осколка в нем сидело, тут и тут. — Козин показывает пониже левого соска, шлепает ладонью по правому бедру. — Пока помоложе — ничего, к старости все сказывается. Так же вот — зайдем, как моржи, и стоим. В будние дни, конечно, не удавалось — по воскресеньям иногда.

— Леонид Иванович, кстати. Мне говорили, что приходил он к подъему, уходил после отбоя. Да еще в выходные заходил. Что это — необходимость? Или — не полагался на своих работников, привык все сам?

— Все что угодно — кроме последнего. Необходимость была — внутренняя. Людям он доверял полностью, никогда не подменял их — никакой мелочной опеки, как говорится. Я ведь этим тоже интересовался — сам у него расспрашивал. Дословно его ответов не помню, конечно, а за смысл — ручаюсь. Потому, что не единожды возвращался к ним, в мыслях… А рассуждал он примерно таким образом. Постулат первый, формальный. Рабочий день у него, как у директора, ненормированный — теоретически это означало, что он мог уйти, отлучиться в любое время. Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии — пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием — таким же, как отдых, еда, сон, — то кто сказал, что двенадцать часов — много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат: нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: «Леня, Леня, — это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек — дышать?..»

— Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, — смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат…