— С чем, Иван Константинович?
— Посмотрите, сколько откормочных животноводческих комплексов строим! Да как строим — дворцы! Полная механизация, пульты управления, кнопки. Розы между корпусами сажаем! И стараемся не видеть, что люди живут в худших жилищных условиях!
— Ну, это уж крайности, Иван Константиныч!
— Согласен — пускай крайности. До которых доводить нельзя. Не жалеть на это затрат — окупится. И — ломать, ломать инерцию! А то ведь что за чертовщина получается? Даем лес, шифер, стекло — на, стройся! А что строят? Обычную деревенскую избу. Как сто лет назад ставили! Самое лучшее — куцую верандочку пристроит. Все те же две половины — прихожая с кухней да горница. Ну, может, там, в горнице, фанеркой темный закуток отгородят — спальня. И получается, что в старую форму все новое содержание втискиваем, запихиваем! Водопровод, газ, телевизор, холодильник — все сюда же! Молодежь и от этого убежит: ей, помимо культуры, и культура быта уже нужна!..
— В районе в этом отношении немало и делается.
— Мало! — тотчас же отзывается Голованов; поравнявшись, он садится напротив, пятерней поддевает упавшую на лоб прядь. — Многое — не успел. И уж не успею… Без меня теперь.
— Почему — без вас?
Взгляды наши встречаются, в черных, под резкими бровями глазах Голованова — и смущение, и огорчение.
— К вам туда отзывают — в область…
После этого находится объяснение и тому, что застал секретаря райкома в кабинете в самое, казалось бы, рабочее, полевое время, и его задумчивая, даже какая-то отрешенная поза — у окна, и девственная чистота его секретарского — другому приготовленного — стола; и, наконец, — его прямые, с острой самокритичной оценкой суждения: со всякого жизненного перевала видней и пройденное и промахи. Упорные и неизвестно откуда возникшие слухи о том, что Голованов в Загорове не засидится — подтвердились, сарафанное радио, как правило, работает без промашек…
Поздравив, говорю Ивану Константиновичу, что теперь-то ему, что называется, все карты в руки, — только что азартно рассуждавший, что да как надо, он становится сдержанным.
— Желания обычно опережают возможности… Хотя, в конце концов, те же желания и приближают.
Любопытствую, кто же в Загорове останется первым, — крутые упрямые скулы Голованова розовеют и секундой позже, услышав ответ, понимаю — почему:
— Андрей Фомич, наш предрика…
Мгновенно — словно он возник тут, в кабинете, и сел рядом — вижу его: млеющего в жару в своем официальном черном костюме, при галстуке, утирающего платком мокрые залысины, жестко предлагающего наказать допустившего оплошку председателя, у которого, не разобравшись, гневно ахнул кулаком по толстому настольному стеклу… Удивление мое, должно быть, настолько велико и очевидно, что Голованов, не дожидаясь вопросов, суховато и недовольно — будто вопросы эти все-таки заданы, — объясняет:
— Ничего, ничего… Я зам говорил, район он знает превосходно. Опыта — не занимать. — Хмурясь, Иван Константинович убеждает, кажется, уже не меня, а самого себя: — Ничего, ничего!.. Некоторые свои черты… пересмотрит, поубавит. Не один же остается. Есть бюро райкома, обком партии. Секретарь — это вам не удельный князек!..
И с маху, как это у него часто получается, — не желая, скорее всего, обсуждать то, что уже решено, да еще с посторонним, по существу — деловито спрашивает:
— Ну, ладно! А как ваша уборочная страда?
Взгляды наши снова сталкиваются, расходятся — унося взаимную заминку, недосказанность, — принимаю предложенный и единственно подходящий сейчас тон:
— Косовицу закончил. Но молотить не начинал — все в валках лежит.
— В валках долго держать рискованно — прорастет, — охотно поддерживает шутку Голованов. — Знаете, как называется? Подгон.
— В такую-то сушь?
— Тоже верно. — В голосе Ивана Константиновича звучит уже живой, не дипломатический интерес: — А всерьез — как?
Говорю, что узнал об Орлове много нового, для меня важного, кто-что — проверяя собственные впечатления и память — пересказываю. Голованов слушает, то машинально запуская пятерню в гущу волос, то не глядя, наощупь вытаскивая из пачки очередную сигарету. Потом легко подымается, ходит из угла в угол, изредка останавливаясь — подчеркнуть мысль, спросить, остро и требовательно, в ожидании немедленной реакции, посмотреть в глаза.
— Да, удивительный человек! Его похороны ошеломили меня! Опять какой-то душевный урок получил. И — гражданский, наверно! Понимаете, какая чертовщина? Ну, сообщили мне утром — скончался. По-человечески жалко, конечно. Очень жалко. Позвонил редактору, чтоб некролог дали. Потом в детдом позвонил: чем помочь? Справимся, говорят. Ну, и за дела. А на следующий день некролог вышел, и являются «о мне сюда ветераны войны. Человек двадцать пять — тридцать. Большинство — старички. Кто с протезом, с палочками, дышат уж со свистом — уходят люди. Останные, можно сказать. И верите, горло у меня перехватило! Спасители Родины пришли, батьки мои пришли!.. Знаете зачем? Просить, чтобы похоронили его с воинскими почестями. Кручу военкому, а он у нас молодой, все уставы и законы на зубок знает! Говорит, с почестями положено, начиная с полковника. А Орлов, дескать, майор. Ну, дал я ему прикурить!..
Голованов губит по воздуху кулаком с зажатой сигаретой и тут же присасывается к ней, — у меня по разгоряченной влажной спине стекают холодные мурашки.
— Короче: вывели весь наличный военный гарнизон! Четыре офицера из военкомата, во главе с военкомом. И милиция. В парадных формах, со всем оружием, что нашлось. Чтоб с салютом!.. Пришел в детдом — попрощаться, проводить, а туда и не пробиться. Все Загорово собралось. Машин понаехало, два автобуса из Пензы. Прилетели кто откуда — питомцы его! Ну, вижу, — не похороны, прямо манифестация! Да как ударили оркестры, как ударили! И поплыли, понимаете, на бархатных подушечках его ордена! А следом — ветераны, побратимы его боевые. Кто на костылях, с теми же палочками. Седые. И он над ними — в красном гробу, на вытянутых руках. Несут, а малышня детдомовская за коленки за ихние держится. Чтоб хоть так до него дотронуться!.. На кладбище пришли — меня потихоньку в спину выталкивают, к центру: речь давай. Тоже это у нас не было предусмотрено, а чувствую — надо. Встал, оглянулся: ни могил, ни крестов, ни забора — одно людское море! И горько, понимаете, и гордо как-то! Да черт возьми, думаю, дай бог бы, чтобы каждого так проводили! И мыслей-то в голове — никаких больше нет! Да вместо всяких там высоких подходящих слов так и сказанул. Вот, говорю, дорогие, — как на земле жить должно!
Голованов молча ходит, держа в согнутой руке погасшую сигарету; молчу и я, повторяя про себя его фразу, боясь забыть ее и зная, что не смогу забыть: она и должна стать осевой линией, лейтмотивом будущей книги. Не столько по любопытству — сейчас это не так уж важно, — сколько по потребности снять какое-то внутреннее напряжение, спрашиваю:
— Иван Константиныч, а чем Орлов был награжден, как директор детдома?
Крутые скулы Голованова жарко краснеют — так, словно их только что подрали сухой бритвой.
— Отвечать не хочется! — крякнув, признается он. — Некролог подписывал — сам опешил… Значком «Отличник народного образования». Понимаю, и это — признание. Но ведь сколько людей за эти годы у нас в районе орденами отмечено! И я — в том числе… В общем — промахнули. Обидно промахнули. Как же — не сеял, не жал!
Махнув рукой, Голованов останавливается у широкого окна, за которым медленно, нехотя, идет к закату раскаленное июльское солнце, решительно оборачивается.
— Знаете что?.. День у меня сегодня непростой — какой-то прощально-итоговой… Пойдемте-ка ко мне. Живу я в двух шагах. Посидим в саду. И уж коль так, поведаю я вам еще одну историю.
Живет он, теперь уже едва ли не вернее говорить, жил, в каменном, снаружи оштукатуренном и побеленном особняке, похожем на добрую украинскую хату. Из калитки попадаем прямо в сад: многолетние, почти сомкнувшиеся кронами яблони, на коричневых корявых стволах — остатки осыпавшейся извести. Я пытаюсь после жары нырнуть в их зелено-золотистый сумрак. Голованов, засмеявшись, удерживает:
